Шон О'Фаолейн - Избранное

Ты сделала еще больше: ты вывела меня к моим истокам, вручила мне ключ к той запертой дверце, которой мне уж не отворить и не осязать давно минувшего въяве. (Как я теперь сочувствую пьяному умилению Боба-два поддельными реликвиями подделанных времен!) А ключ ты вручила мне меньше года назад, когда невольно и нечаянно пустила мне прямо в глаза крохотный, простой, глупый и ясный солнечный зайчик и передо мной, как через замочную скважину, открылась дальняя перспектива ушедших поколений. Вот возьми игральную карту, проткни ее булавкой и поднеси дырочку к глазу. И увидишь не просто пейзаж с широкими озерами и высокими горами вдали, подлинный и даже более чем подлинный: он точно сбывшийся, желанный, памятный, воображаемый. Помнишь? Ты как-то утром купала меня и отшлепала. Я обернулся к тебе и увидел по выражению лица, что ты вовсе ничего не поняла. Я ведь не на тебя глядел. Я любовно поглядел на свою мать в твоем облике, на исход моей жизни, совмещенье концов и начал.

И все вокруг сделалось Тогдашним — дом, стены, ковер, картины, погода, окна, запахи, размеры, формы, краски, утренний свет, эмалировка ванночки, душистое мыло, ласковые женские руки, омывающие детское тельце. Не надеюсь — я пробовал раз или два, — что ты с моей легкой руки поймешь, в какой пустоте бьешься, пока ни на миг не способен отбросить все абстракции, общие смыслы и понятия и оказаться заодно с той изначальной, соприродной сущностью, которая, единожды и навечно отпечатлевшись на человеке, непробудно дремлет в центре умопомрачительно извилистого лабиринта, именуемого Сейчас. Точно так же, увы, не сумею дать тебе понять, не говоря уж представить, мою безмерную радость в то утро, когда я, изжаждавшись за всю жизнь, полным глотком отхлебнул младенчества; восторг такой же нестерпимо сладостный, как первое животворное слияние с единственной любимой женщиной, такой огромный и пронзительный, как — что? Как небо для выпорхнувшего из клетки жаворонка, как бескрайний рассвет, вешнее половодье, золотистый диск луны на небосклоне, как ложка холодной воды для смертельно пересохшей гортани. Я снова стал голодным младенцем, уткнувшимся наконец в мягкую материнскую грудь и ухватившим влажный сосок.

А насытившись, я с младенческим изумлением глядел, как желтоклювая птица пронеслась мимо окна пригородного домика на Росмин-парк; распахнутыми глазами вновь, почти через сто тридцать лет, следил за кружением бурого листа, выплывшего из небесной синевы, смотрел на пробегавшего по ковру паука. Мне слышались с деревенской улицы крики детей, которых за окном не было, медлительное тарахтенье телеги в ослиной упряжке — вот и целого столетия как не бывало, — я впервые чуял запах горящего торфа, вдалеке мычала недоенная корова, пахнуло свежим сеном, и все сужденные мне способности, черты, склонности слагались в единое целое в утробе моей неведомой матери после бурного мига зачатья. Прошлой ночью она опять приходила и сидела у моей постели, т. е. возле обувной коробки, — она, та, что выносила меня, неотличимая от тебя ни очертаньями, ни цветом лица и волос, твое живое и явственное подобие. В чью утробу я вернусь через четыре месяца неоплодотворенной яйцеклеткой? Жадное ожидание — долгие сотни лет? Кто она была? Ты? Слишком поздно — мне ведомо только, что тобой я начинаюсь и кончаюсь. Dulcium mater saeva cupidinum [69] Жестокая мать сладостных желаний (лат.). Гораций, Оды, кн. 4, ода 1. .

Мы так часто спорили с тобой, то есть я лепетал свое, а ты терпела мой надоедливый лепет — ох, знаю уж! знаю! — о твоем Декарте, который «мыслил, следовательно, существовал». Он был такой премудрый, такой методичный, самобытный не без причуды философ, до него не бывало подобной четкости слога, подобной образованности и самобытности, и как же грубо он ошибся! Он думал, что тело делимо (так и есть), а душа, которую он называл разумом, неделима (что неверно), потому что такой ему нужна была эта проблематическая субстанция, чтобы прийти к достоверности и совершенству, а тем самым к богу. Однако стоит лишь сказать «я передумал» — и что ж, вот таким пустяком отменяется неделимость разума? Такая роковая брешь в плотине? А как быть с теми, кто сам с собой несогласен? Бедный Декарт! Его представление о личности было пустопорожней абстракцией. Не повезло ему: он жил до того, как была открыта сфера полнейшего расчленения, бессознательное. (То ли в Новом Орлеане, то ли в Париже одна женщина сказала мне: «Мы, французы, все как один холодные, рассудочные картезианцы, пока не влюбимся, а там уж становимся дураками не хуже других».) Любимая Нана, я считал и считаю, что наше сознание не просто раздельно, а сочленено, как соты, и ты вообще-то права, каждый все же в ответе перед некой неизменной цельностью. Мне это указание: я знаю, на что и на кого. На тайный голос, зазвучавший во мне с колыбели, и на мою любовь, то есть на тебя.