Джон Фаулз - Коллекционер

И постепенно все выяснилось. Вся правда. И то, какой он на самом деле.

Какой-то психиатр сказал ему, что он никогда не сможет.

К. сказал, что часто представлял себе, как мы вместе лежим в постели. Просто лежим. Больше ничего. Я сказала, давайте так и сделаем. Но он не захотел. Где-то в самой глубине его души, рядом с жестокостью и озлобленностью, уживается невероятная чистота, невинность. Управляет его поступками. Он ее оберегает.

Он даже сказал, что любит меня. А я ответила, вы любите не меня, а свою любовь. Это не любовь, это эгоизм. Вы думаете вовсе не обо мне, а о том, что вы ко мне чувствуете.

— Я не знаю, что это такое, — сказал он.

А потом я совершила ошибку. Я чувствовала, что моя жертва оказалась напрасной, и мне хотелось, чтобы он хотя бы оценил то, что я сделала, чтобы за это отпустил меня на волю… И я попыталась все это ему сказать. И тут настоящее его нутро вылезло наружу.

Он страшно обозлился. Не желал отвечать мне. Мы еще больше отдалились друг от друга. Я сказала, что мне жаль его, и он набросился на меня. Это было ужасно. Я разрыдалась.

Ужасный холод. Бесчеловечность.

У него в плену. Без надежды. Без конца.

Зная, каков он на самом деле.

Невозможно понять. Что он такое? Чего хочет? Зачем я здесь, если ему не нужно мое тело?

Словно я разожгла огонь во тьме, чтобы согреть нас обоих. И огонь этот лишь высветил его истинное обличье.

Последнее, что я сказала ему: «Мы не можем остаться чужими. Мы были обнаженными друг перед другом».

И тем не менее — мы чужие.

Сейчас мне полегче.

Счастье еще, что все так обошлось. Могло быть гораздо хуже. Безумием было так рисковать.

Хорошо, что я еще жива.

Он приходил сюда, вниз. Выпускал меня в наружный подвал. Все совершенно ясно. Он злится на меня. Никогда еще он не был так зол. Он не просто дуется, как раньше. Это глубоко запрятанная злость.

Это приводит меня в ярость. Никому никогда не понять, чего мне стоил вчерашний вечер. Каких усилий мне стоило пойти на то, чтобы рискнуть отдать себя, постараться понять. Подавить все естественные чувства и инстинкты.

Он сам виноват. И злится, как всякий мужчина. А я больше не могу быть с ним милой. Они дуются, если ты им отказываешь, и терпеть тебя не могут, если соглашаешься. Умный мужчина должен бы презирать себя за это. За алогичность.

Озлобленные мужчины и уязвленные женщины.

Разумеется, теперь я знаю его тайну. Ему это претит.

Думаю, думаю и думаю об этом.

Должно быть, он всегда знал, что ничего не сможет. И все-таки все время говорил мне о любви. Что это значит?

Думаю, дело вот в чем. Он не может испытать наслаждение от обладания мною, как нормальный мужчина. Думаю обо всех других мужчинах: «Они бы мне позавидовали, если бы знали». Потому что он владеет мной.

Поэтому смехотворны мои попытки быть с ним милой. Собираюсь вести себя так, чтобы ему не доставляло удовольствия держать меня здесь. Снова объявлю голодовку. Не желаю иметь с ним ничего общего. Не буду с ним разговаривать.

В голову приходят странные мысли. Что для К. я впервые в жизни совершила нечто оригинальное. Что-то такое, что вряд ли сделал бы кто-то еще. Я собрала все свое мужество, когда мы были обнаженными друг перед другом. Узнала, что значит «собрать все свое мужество». Конец институтки из Ледимонта. Она умерла.

Помню, как вела машину Пирса. Где-то недалеко от Каркассона. Все хотели, чтобы я остановилась. А мне хотелось идти на 100. И я жала и жала на педаль. Все перепугались до смерти. И я тоже.

Но доказала, что могу.

Снова читаю «Бурю». Целый день. Совсем другое впечатление. После того, что произошло. Сострадание, которое Шекспир испытывает к своему Калибану. И я (где-то под ненавистью и отвращением) к своему — тоже.

Презрение Просперо. Уверенность, что доброта в случае с Калибаном — бесполезна.

Стефано и Тринкуло — тотализатор. Их вино — выигрыш.