Джон Фаулз - Коллекционер

— Оно очень старое. Смотрите, как изъедено. — Потом добавил, не изменив тона:

— По правде говоря, я решил, что хотел бы жениться на вас.

Я ничего не ответила. Глаз не могла поднять.

Он продолжал:

— Я просил вас прийти, когда я один, потому что много думал об этом. Я вдвое старше вас и должен бы справляться с такими вещами походя. Да и не в первый же раз… Нет, дайте мне закончить. Я решил прекратить эти встречи. Собирался сказать вам об этом, когда вы пришли. Я не могу позволить вам и дальше возмущать мое спокойствие. Поэтому вам больше не следует приходить сюда. Не думайте, что я обиняками прошу вас выйти за меня замуж. Я пытаюсь сделать это совершенно невозможным. Вы знаете, что я такое, знаете, что по возрасту я гожусь вам в отцы. Что я человек ненадежный. Да вы и не любите меня вовсе.

Я сказала, не могу это объяснить. Не найду нужного слова.

— Вот именно, — ответил он. Теперь он отмывал руки бензином. С равнодушным видом, словно хирург в клинике. — Поэтому я прошу вас оставить меня, чтобы я снова мог обрести спокойствие.

Я не отрываясь смотрела на его руки. Была потрясена.

Он сказал, в некоторых отношениях вы старше, чем я. Вы никого по-настоящему не любили. И — может быть — никогда не полюбите. Способность любить… Это не зависит от возраста. Становишься таким же, как в двадцать лет. Страдаешь, как двадцатилетний. Точно так же теряешь голову. Вам может показаться, что я сейчас рассуждаю вполне рационалистично. Это не так. Когда вы позвонили, я чуть в штаны не напустил от волнения. Я — влюбленный старик. Избитый комедийный персонаж. Совершенно вышедший из моды. Даже не смешной.

— Почему вы решили, что я никогда по-настоящему не полюблю?

Он ужасно долго оттирал бензином руки. Потом ответил:

— Я сказал «может быть».

— Мне ведь только двадцать.

— Маленький куст рябины — уже рябина, — ответил он. — Но я и правда сказал «может быть».

— И вы совсем не старый. Дело не в возрасте.

Он взглянул на меня — мне показалось, я причинила ему боль, — улыбнулся и сказал:

— Разумеется, вы хотите оставить мне хоть какую-то лазейку.

Мы пошли на кухню, приготовить кофе — кошмарная тесная кухонька, — и я подумала: все равно не смогла бы решиться жить здесь с ним, принять этот неустроенный быт. Неожиданный приступ злокачественной мещанской трусости.

Он сказал, стоя ко мне спиной:

— Пока вы не уехали, я думал, это всего лишь обычное увлечение. Во всяком случае, заставлял себя так думать. Поэтому и повел себя так. С этой вашей подружкой из Швеции. Чтобы освободиться. Забыть. Но мысли мои возвращались к вам. Снова и снова, по нарастающей. Словно где-то, в северной глуши, зимой, выходишь из дому в сад, ночью. Смотришь на юг. Снова и снова. Понимаете?

— Да.

— Мне нужны вы. Не просто то, другое, — и добавил:

— у вас иногда бывает такой взгляд. Совсем не детский.

— А какой?

— Взгляд женщины, какой вы когда-нибудь станете.

— Хорошей женщины?

— Много лучше, чем просто хорошей.

Не найду слов, чтобы объяснить, как он это сказал. Грустно, почти против воли. Нежно, но с какой-то горечью. И серьезно. Не поддразнивая. И вовсе не сухо, не холодно. Но как-то из самой глубины, из настоящего себя. Все то время, что мы разговаривали, я не поднимала головы. Но тут он заставил меня взглянуть на него, и мы встретились глазами. И в этот момент — я знаю — между нами что-то произошло. Я чувствовала, ощутила словно физическое соприкосновение… И все изменилось. Он высказал то, что думал, и я его поняла.

Он не отводил взгляда, так что мне стало неловко. А он все смотрел. Я попросила, пожалуйста, не смотрите так.

Он подошел, обнял меня за плечи и очень мягко повел к двери. И сказал:

— Ты очень хороша собой, иногда просто красива. Чувствуешь тонко, полна жизни и всяческих стремлений, стараешься быть со всеми искренней и честной. Тебе как-то удается сочетать юность и непосредственность с некоторой старомодностью и резонерством. Ты даже вполне сносно играешь в шахматы. Словом, мне очень хотелось бы иметь такую дочку. Может быть, поэтому ты так нужна была мне все это время.

И он мягко вытолкнул меня за дверь, лицом к лестнице, чтобы я не могла на него посмотреть.

— Я не должен бы говорить тебе это, как бы у тебя голова не закружилась. И не оборачивайся, не то она может закружиться в буквальном смысле. Теперь иди. Он слегка сжал мои плечи. Поцеловал в затылок. И легонько толкнул. Я спустилась на две или три ступеньки и только тогда остановилась и обернулась. Он улыбался, но так печально.