Домой забрать Тому он не мог — младший сын не дал бы все равно им житья. Вот Ваня и взялся ставить на краю огорода сараюшку — для встреч. Он подбадривал себя, мол, мы как молодые! Даже интересно. А дальше будет видно. В сараюшке он поставил чудом сохранившуюся железную кровать, стены завесил на манер ковров старыми покрывалами, не забыл о зеркале для Тамарки, а в изголовье приспособил подсвечник. Сыну сказал, что сараюшка под дровник пойдет. Когда дрова купят. Здесь, в этой пыльной полутьме, как вагончики по рельсам, покатились их счастливые часочки, дни и ночки. И дождь хлестал по крыше, и грозы гремели, а они только крепче прижимались друг к другу.
Внуки Томины забегали по двору. Дети есть дети. Дочка прочно на свою большую задницу в доме села. Обременять она себя могла только детьми, а никак ни заботами о доме. Целыми днями, прежде чем сбежать на ночь в сараюшку, Тома крутилась, как белка — и постирать и приготовить. А еще огород. Муженек Танькин устроился на работу в город, грузчиком в магазин. Ездить каждый день тридцать км туда, и назад. Зарплата мизерная, половина на транспорт и обеды уходила. Жили внапряг. Тома порции урезала, и никакой никому добавки.
О том, что толстозадая поселянка принадлежит церкви харизмитов, в поселке узнали, когда умерла ее старшая дочка. Сначала была ангина, потом она перешла в пневмонию.
— Что ж вы, суки, делаете? — возмутился Ваня, когда эта мамаша не пустила в дом Таньку-фельдшерицу, которую Ваня за руку привел.
Потом началось воспаление легких. Дочь накрепко запретила матери вызывать «скорую помощь» и лечить девочку антибиотиками. Тома объяснила Ване, что харизмитам категорически запрещается обращаться к врачебной помощи. Организм ребенка боролся с пневмонией целую неделю. Ваня, наблюдавший это, не выдержал, вызвал «скорую». Но поздно. Девочку похоронили на местном кладбище.
А дальше — больше. Второй шестилетний мальчишка, стащил у Димки спички, поджог солому случайно, как это и бывает, а сарай загорелся. Он уже вовсю полыхал, грозя переброситься на дом, а в это время Димка мирно спал на диване. Тома украшала себя перед зеркалом — красила волосы, она была любительница покрутиться перед зеркалом. А теперь и было ради кого. Выбежала она на крики соседей, которые уже вызвали пожарных. Эта жуткая картина пожара долго потом снилась ей по ночам, она задыхалась от дыма и копоти, просыпалась в холодном поту.
— Что-то не помогает вам ваш Бог, грешники… — съязвил Ваня. — Молодые пока, ехали бы вы в город. Что вам в деревне? Работать вы не любите. Огурца не вырастили за лето. А там ваша церковь. От нее помощи просите. Вы же мать уже доконали.
И как ни странно семейство харизмитов с ним согласилось. За ними увязался Димка.
Для Томы и Вани настала пора позднего благоденствия. Ваня повесил замок на дощатый сарайчик у себя в огороде, где они с Тамаркой по-молодому резвились все лето.
В поселке Низменое в самой низине, которая хорошо просматривалась с высоты благородного рыцарского замка Георгенбург, что расположен в нескольких километрах на подъеме, живут — низменцы. Кто назвал так поселок, заклеймив этим именем людей и заставив их жить по законам низости, теперь неизвестно. Но это был низкий человек, гнуснейшая чинуша из сельсовета, с низким сознанием, и возможно, низким ростом. Более того, он был низко грамотным, и делал элементарные ошибки в родном ему языке — отсюда прилагательное «низменное» — лишилось одной буквы.
Сразу в километре от поселка к городу, справа, на взгорке, приподнятом некогда природным ледорубом, обосновалась в начале девятнадцатого великого века усадьба аристократов своего времени, а именно, сестры великого полководца Барклая де Толли. Усадьба не отличалась ни роскошеством, ни масштабом. Это были три флигеля, расположенные в строку, прикрепленные к главному особняку со скромными колоннами, арочными окнами. Усадьбу окружал прекрасный немецкий парк. Слева, вдоль дороги, располагалось несколько краснокирпичных помещений обслуги усадьбы. Теперь в этих, полу развалинах проживали несколько семей низменцев.
Сама же усадьба, признанная историческим памятником, была куплена преуспевающим и самым наглым бизнесменом России, Батуриным, братом той самой Батуриной, женой того самого мэра Москвы, любившего щеголять в той знаменитой ленинской кепочке.
Вложив капиталы, нажитые непосильным трудом в историческую усадьбу, Батурин подсознательно рассчитывал, что это владение придаст его плебейскому обличию значимости, изменит беспородную его личину — алчного хапуги и вседозволенного негодяя, не способного любить ни женщин, ни детей, и, возможно, приблизит его к собственному, нарисованному в своем пылком воображении, идеалу… Он немедленно приступил к реставрации. И первое, что он сделал — приказал привести в усадьбу белый рояль. Потом стали завозить мебель.
Читать дальше