Гоце Смилевски - Сестра Зигмунда Фрейда

— Значит, она и правда так прекрасна, как все говорят.

— Правда, — кивнула Мина. — Но я не могу тебе это описать. Ты должна сама увидеть.

— Есть вещи, которые нужно увидеть в подходящее время. Ни раньше, ни позже, — ответила я. — Увидеть их раньше или позже — это еще хуже, чем не увидеть вообще. Потому что, даже если ты их не видишь, они живут внутри тебя собственной жизнью, поддерживаемые твоими мыслями, ты мечтаешь о них и этим даришь им жизнь внутри себя. И если видишь их слишком рано или слишком поздно, словно убиваешь что-то в себе, что-то, что уже жило в тебе раньше, или что-то, что должно было сначала родиться.

— Ты продолжаешь рассуждать фаталистически. Как и до ухода в психиатрическую клинику, — заметила Мина.

— Как бы я ни рассуждала, но для меня уже поздно переезжать в Венецию, — ответила я.

— Я не сказала переезжать, только посетить, — отозвалась Мина.

— А я когда-то мечтала переехать в Венецию.

Потом разговор завертелся вокруг другой темы. Мина пыталась поведать мне об успехах, которых достиг мой брат, пока я отсутствовала, и про которые он не упоминал во время своих посещений клиники Гнездо. Она рассказывала о его книгах, которые переворачивали представление читателей о человеке, о его работе с пациентами, о его преподавательской карьере, об основании психоаналитической школы. Я внимательно слушала, Мина говорила, остальные ели.

Мой брат, несмотря на свои многочисленные обязанности, продолжал каждое воскресное утро навещать мать, а обедали мы у него. По утрам я спускалась по лестнице, достигала конца улицы и возвращалась. Каждый раз я заходила все дальше, бесцельно шагала, словно проходила сквозь пространство, где ничего не искала, в котором ничто меня не ждало и от которого я ничего не ждала, пространство, которое просто нужно было преодолеть. Однажды во время такой прогулки я встретила доктора Гете. Он спросил меня, как я себя чувствую после того, как покинула Гнездо.

— Видите — иду, — ответила я.

Я спросила его о жизни в клинике. Он рассказал, что братья Доброй Души, узнав о смерти Макса, вернули сестру в больницу. Она не хотела или не могла поверить в то, что Макс умер, и постоянно разговаривала с ним, все реже спрашивала: «Вам ничего не нужно?» Смотрела в пустоту, задавала пустоте вопросы, отвечала пустоте; везде в этом отсутствии присутствовал Макс. Я знала, что борьба Доброй Души с бессмысленностью с помощью самой бессмысленной вещи — разговора с пустотой — значила для нее очень много и придавала смысл бессмысленности; мир полон людей, которые смотрят глаза в глаза и ведут пустые разговоры.

Встречая Клару, я чувствовала, что жизнь может иметь смысл. С тех пор как покинула Гнездо, она взяла на себя заботу о четырнадцати детях. Пока она жила в больнице, ее брат несколько раз успел стать отцом. От него беременели женщины, которые выглядели на десяток лет старше своего возраста и убирались в его мастерской, девушки, которые позировали ему, работницы, которых он встречал, когда они поздно вечером, усталые, возвращались домой. Дети, получавшиеся в результате, были для Густава плодом короткого и забытого акта.

— Мне плевать на то, что я создал осознанно, — сказал он Кларе, имея в виду свои картины. — Мне тем более плевать на то, что я и не думал создавать, пока занимался кое-чем другим.

Его дети не имели отца, зато у каждого из них было две матери — Клара заботилась о них, как о своих собственных детях. Все были мальчиками, все носили разные фамилии — фамилии своих матерей, и всех звали одинаково — Густав.

«Мои четырнадцать маленьких Густавов» — так называла их Клара.

Она бегала с одного конца города на другой, чтобы помочь их матерям. Водила по докторам болезненного Густава, сына швеи Эльзы; сидела с Густавом болезненной Ханны, когда та хворала; ходила в Центральную венскую тюрьму и просила отпустить самого старшего из четырнадцати Густавов, который в драке ножом ранил сверстника. Один раз в месяц Клара брала у брата деньги, необходимые на содержание его сыновей, и раздавала их матерям. Три раза в год она вместе со всеми Густавами ходила по Вене и покупала им всем одежду.

Я видела ее все реже. О четырнадцати маленьких Густавах она упоминала, только если я ее спрашивала, после того, как интересовалась моими делами. А когда я ее спрашивала, начинала рассказывать про них с какой-то радостью, какой-то тайной гордостью и с какой-то неловкостью, словно извиняясь за свои слова. Потом она говорила о других вещах, которые доставляли ей удовольствие: спрашивала меня, уяснила ли я, что теперь женам разрешается требовать развод, а в браке распоряжаться собственным имуществом, знаю ли я о том, что женщины получили право голосовать на выборах, знаю ли, что работницы теперь могут бороться за свои права.