Гоце Смилевски - Сестра Зигмунда Фрейда

— Вернулась. — Мать спрашивала и утверждала одновременно.

Она села рядом со мной. Вытащила свечу из подсвечника и стала перекатывать ее меж пальцами, словно ей было нечего сказать или хотелось столько всего высказать, что не знала, с чего начать. Я положила сверкающий нож, достала из ящика следующий и провела тряпкой по его лезвию.

— Нам нужно научиться разговаривать друг с другом, — произнесла мать.

Я продолжала начищать нож, хотя он и так уже сверкал. Мой взгляд переместился на пальцы матери, которые продолжали вертеть свечу. Тряпка соскользнула, и вместо нее лезвия ножа коснулись мои пальцы. Мать быстро встала, принесла спирт, бинт и вату и перевязала мне пальцы. Снова села у стола.

— Нам нужно научиться разговаривать друг с другом, — повторила она.

Потом снова взяла свечку и вонзила в нее ногти. Мелкие кусочки воска упали на пол. Я посмотрела ей в лицо, я видела ее лицо впервые за столько лет. Мы смотрели глаза в глаза. Мать наклонилась, чтобы собрать с пола кусочки воска.

— Как Анна? — спросила я.

— Хорошо, — ответила она, выпрямилась и снова села. — И остальные малыши Зигмунда хорошо. — Так она называла детей Зигмунда — малышами Зигмунда, и, упоминая их, называла его Зигмундом, а не своим обычным Зиги. Она смотрела на кусочки воска у себя на ладони. — Хочешь увидеть его?

— Хочу, — ответила я.

Еще не наступил полдень, как мы отправились на Бергассе к дому девятнадцать. В том, как мы шли рядом, плечом к плечу, в том, как молчали, время от времени перекидываясь словом, я впервые почувствовала, насколько сильно изменилась за годы, проведенные в клинике Гнездо, и насколько сильно изменилась моя мать. Будто между нашей прежней жизнью и настоящим существованием разверзлась бездна; бездна, которая примирила тогда и сейчас, поглотив горечь и ненависть, оставив только глухое смирение и густое молчание.

В доме моего брата нас встретила Марта. Появилась Анна.

— Тетя пришла повидать тебя, — сказала ей ее мать.

Я приблизилась к ней, обняла и поцеловала в лоб. Она вырвалась из моих рук, стерла со лба влажный след от моих губ и выбежала из комнаты.

— Где Зигмунд? — спросила я, повернувшись к Марте.

— В Венеции. С моей сестрой, — ответила Марта.

За годы, проведенные в сумасшедшем доме, где существование было бегством от реальности, я забыла, что ни разу в жизни не покидала Вену, забыла, что когда-то, в период моего девичества, Венеция была городом, в котором мы с братом мечтали жить вместе. Я посмотрела на библиотеку — я еще помнила место — середина первой полки, — где стояла книга «Золотой век Венеции», которую Зигмунд подарил Марте на годовщину их знакомства. Взглядом я искала гондолу величиной с палец, купленную мной в антикварной лавке рядом с Оперой на его двадцать шестой день рождения.

— Они несколько лет назад уже были в Венеции, — продолжила Марта.

Я вспомнила, что это был как раз тот самый год, когда я ушла в Гнездо.

— Я не могу путешествовать из-за детей, и сейчас, как и тогда, моя сестра поехала с ним. Вы останетесь на обед?

— Нет, спасибо, — сказала я.

Пока мы с матерью возвращались домой, я вспоминала годы моего взросления, время, когда мы с Зигмундом отдалились друг от друга и когда я покидала дом только в сопровождении матери. Мы ходили с ней на рынок или в магазин отца, и что-то в нашем возвращении напомнило мне о прошлых прогулках.

— Сегодня утром я приготовила телячий суп, — сказала мать, как только мы переступили порог. — Пойдем обедать.

— Здесь хватит только тебе.

— Мы разделим мою порцию, — предложила мать.

— Я хочу отдохнуть, — ответила я.

Мы вошли в спальню. Мать приблизилась к окну и отдернула занавески.

— Я постоянно меняла белье, — сказала она. — Думала, что ты можешь вернуться в любое время. Все остальное находится на своих местах, как до твоего ухода.

Я взглянула на побледневший кровавый след на стене. Приблизилась к шкафу, где годами хранила одежду для ребенка, которого носила в своей утробе. Открыла его и увидела пеленки, ботиночек размером с палец, вязаную шапочку, распашонку. Я собрала все это, вещи были бесконечно легкими, как в свое время моя душа, которая стала невесомой от отчаяния. Я подносила к глазам одну вещь за другой; все они были изъедены молью, выглядели как паутина. Я взяла шапочку и легла на кровать. Долго смотрела на разодранные нитки, на разъеденную пряжу, да так и заснула.

Мой брат и Мина вернулись из Венеции через несколько дней. Они долго рассказывали о своем путешествии во время воскресного обеда. Я перебила их, произнеся банальную фразу: