Магда Сабо - Пилат

— Тоже выход, — сказал Антал и стряхнул с сигареты пепел.

Старая что-то пробормотала, поднялась и сделала шаг к Анталу, чувствуя необходимость прикоснуться к нему, обнять или хотя бы сказать что-нибудь: ведь то, что он предложил, дело немалое. Но сказать она так ничего и не сказала: Иза взяла ее за локоть, и жест этот сковал ее, лишил дара речи. Она не понимала, чего от нее хочет дочь, и боялась, что, если будет слишком ласкова и сердечна с Анталом, Иза рассердится на нее.

Антал в самом деле собрался уходить. Он улыбнулся старой, поцеловал ей руку и двинулся к выходу. Иза набросила на плечи платок — проводить Антала, закрыть за ним ворота.

В дверях, что-то вспомнив, Антал остановился:

— Вот что, мама: картину с мельницей я у вас должен забрать. Отец просил, когда умрет, отдать ее Лидии. Я ей отнесу.

Губы у Изы шевельнулись, она хотела сказать что-то, — но лишь пожала плечами и пошла в спальню. Старая ухватилась за спинку стула: ей опять показалось, ноги ее не удержат. Когда умрет… То есть как это: когда умрет? Винце же считал, что у него пошаливает сердце, ему надо подлечиться, для того его и кладут в клинику, а инъекции — это только для лечения сном, укрепление организма. Винце понятия не имел, что болен неизлечимо. Как же могло ему прийти такое в голову? И почему он вдруг подарил Лидии картину с мельницей, эту потемневшую фотографию его родной деревни? На фотографии запечатлена была речка Карикаш и какая-то старая мельница на берегу. Фотография всегда висела над постелью Винце, составляя пару картине с ангелом, который охранял ее сны. Почему он велел отдать ее Лидии? И когда?

Иза принесла фотографию в черной рамке и, встав под люстру, стала ее разглядывать, словно впервые увидела. На снимке была река, сбоку угадывалась плотина: маленький водопад и над ним какое-то дощатое сооружение; на переднем плане — кусты, босоногие ребятишки. Неразличимые лица, тусклый, порыжевший за много десятилетий снимок. Вода в реке напоминала кофе. Иза завернула картину в газету и отдала Анталу.

Долго копившиеся у старой слезы прорвались наконец. Новая тяжесть казалась более невыносимой, чем груз всего минувшего дня. Она стояла, бессильно опустив плечи, теребя полу вязаной кофты. Лидия снова встает у нее на пути, еще более непонятно, еще более жестоко, чем утром. Три минуты назад она совсем было решила уже поцеловать Антала на прощанье — а теперь у нее просто не было на это сил. Капитан что-то обнюхивал возле стола, вставал на задние лапы, словно понимая, что происходит.

Она слышала, как открылась и захлопнулась дверь, но упрямо смотрела под ноги, на ковер, лишь временами вытирая глаза. Иза тут же вернулась — в этом тоже было что-то противоестественное: прежде, когда Иза еще не была женой Антала, он, бывало, никак не мог уйти окончательно, они с Винце порой чуть не по полчаса ждали Изу, вышедшую проводить его до ворот. Видно, теперь им не о чем говорить друг с другом. Дочь подняла Капитана, вынесла его во двор, потом, заперев дверь прихожей на ключ, вернулась к матери. Словно почувствовав, что та нуждается в утешении, она положила старой руку на голову, будто благословляя — как священник на каком-нибудь старом эстампе. Потом подошла к окну, расправила занавески, как делала это столько лет подряд, пока жила дома, и закрыла ставни. Дождь уже лил как из ведра, слышно было, как он хлещет по стеклам. Иза не вернулась к матери, остановилась возле большого кресла. Старая видела: из глаз дочери катятся слезы и лицо ее, всегда такое решительное, становится мягким, растерянным, как у расстроенного ребенка.

На ночь Иза не погасила настольную лампу. За пределами светлого круга предметы едва лишь угадывались в полутьме угловатыми неясными контурами; на картине с ангелом свет попадал лишь на нижнюю рамку, остальное тонуло во тьме. Но старая все-таки видела ее — видела внутренним зрением, мысленно, памятью. Сейчас картина была какой-то неполной, сиротливой. Рядом с ней не хватало мельницы.

Иза уснула первой. Мать обманула ее. Легли они в одно время, но старая вскоре уже не отвечала дочери, старалась дышать спокойно и ровно: пускай та думает, что она засыпает. Иза долго еще ворочалась; эта ночь, даже если бы сегодня и не умер отец, была бы нелегкой для нее: ведь она не ночевала в этих стенах с тех самых пор, как перебралась в Пешт. Лежала сейчас она на кровати отца, а не на том старом диване, на котором они спали с Анталом: после того, как она уехала от родителей, комнаты приобрели прежний вид, мебель, которой они пользовались с Анталом, пошла в комиссионку; в Пеште Иза обзавелась новым имуществом. Но и в этой, привычной с детства обстановке заснуть было непросто. То, что она не оставила мать одну, не устроилась на ночь в гостинице, как всегда в последние годы, было, пожалуй, с ее стороны самой серьезной жертвой. Она долго ворочалась и вздыхала, прислушивалась к дыханию матери, потом встала и проглотила что-то; это тоже было непривычно: Иза не признавала снотворного и презирала тех, кто без таблеток и помыслить не мог о сне. Но сегодня ей пришлось все же что-то принять; лишь после этого она забылась тяжелым, глубоким сном. Она была совсем рядом, так близко, что мать ощущала ее дыхание, как когда-то давным-давно, когда Иза была ребенком. Старая не знала никого, кто спал бы так красиво, как Иза: голова на локте, черные серпы ресниц на щеках. Мать не решилась ее поцеловать; вставая, она поцеловала лишь уголок ее подушки.