Владимир Шаров: Старая девочка

Земли эсамовского рода, после того как они перебрались в Турцию, были захвачены осетинами, понадобилось немало времени и сил, чтобы их вернуть. Бесконечные стычки, засады, перестрелки, кровники, ищущие твоей жизни, необходимость всегда быть настороже и всегда быть готовым убивать — Нафтали умел это хорошо, но по природе был человеком мирным и, понимая, что кровь рождает кровь, всё чаще мечтал куда-нибудь уехать. Свое они вернули еще при жизни отца и постепенно начали становиться на ноги.

Занимались Эсамовы в основном земледелием, но разводили и коней. Старший брат Нафтали — сам он был в семье младшим — выучился этому делу в Аравии, оттуда привез лошадей, и здесь, в России, уже говорил о настоящем конном заводе. В общем, они прижились, признали новый порядок настолько, что десятью годами позже, когда началась война с немцами, Нафтали с согласия семьи пошел на нее добровольцем, думал дослужиться до старшего офицера, получить дворянство. Он честно и хорошо воевал, но, несмотря на храбрость и многочисленные ранения, его обходили производством, к семнадцатому году он понял, что так будет и дальше. К нему никто не относился плохо; зная Нафтали в деле, в батальоне его уважали, но всё равно он был не свой. В сущности, это было понятно: по-русски он говорил неважно, тесно ни с кем не сходился, наоборот, по возможности держался в стороне.

Однажды в Симбирске (это было уже весной семнадцатого года), где он долечивался в госпитале после очередного ранения, его разыскал дальний родственник, тоже, как и он, сын нукера Шамиля. После поражения имама его отец не ушел в Турцию, наоборот, поступил на русскую службу, крестился и выслужил дворянство. Выйдя в отставку, здесь же, под Симбирском, купил себе порядочное имение. В его поместье Нафтали прожил почти два месяца, чуть ли не ежедневно ходил с хозяином на охоту — у того была отличная псарня. Нафтали и сам скоро полюбил «поле», собак, вообще привязался к этим местам, не раз думал, что после войны было бы неплохо где-нибудь рядом осесть.

Шла революция, и из Симбирска вместо своей части он попал в «Дикую дивизию». Когда Корнилов двинул их на Петроград, Эсамов всему этому давно не сочувствовал, взвод, которым он командовал, одним из первых отказался стрелять в рабочих, потом и вовсе перешел на сторону большевиков. Тогда же Эсамов еще самим Фрунзе был принят в партию и в двадцать первом году, вернувшись наконец домой, стал делать головокружительную карьеру.

Но Нафтали был странный человек: впрочем, может быть, эта странность и спасала от неприятностей. Судьба вообще — и на фронте, и здесь, в Чечне, — его хранила. В республике уже трижды были большие чистки, под нож шло чуть ли не всё местное начальство, но его беда обходила. То ли у Эсамова и вправду был охотничий нюх, то ли еще что, но месяца за два до того, как начинались аресты, он куда-то исчезал, отсутствовал, бывало, и по полгода, а потом привозил с собой какого-нибудь редкого кобелька (с той же страстью, что раньше старший брат — лошадей, он разводил собак), неведомо где и у кого выжившего, и всё это сходило Нафтали с рук, списывалось на чудачества, без которых настоящего поэта быть не может. Оттого и на его место санитарного врача никто ни разу не посягнул.

Так он и жил эти годы, постепенно заведя в горах совершенно уникальную охоту. Псарем у него был Михаил, человек того его дальнего родственника из-под Симбирска. Михаила он нашел еще в двадцать первом году, в самый разгар страшного голода в Поволжье, откормил, спас и привез с собой на Кавказ. С ним он на равных работал на псарне, с ним же ездил по стране, разыскивая уцелевших в революцию породистых собак. В Советской России эсамовская псарня быстро сделалась знаменита: он дружил и состоял в переписке с Буденным, Ворошиловым, Тухачевским, еще несколькими людьми из Кремля, любившими, понимавшими толк в охоте. С ними он обменивался щенками, не реже чем раз в год все они приезжали к нему в горы охотиться, обычно после кисловодских санаториев; иногда и он охотился с ними в России. Республика очень ценила эти связи, благодаря им Грозному много чего удавалось получить вне очереди. Возможно, московские друзья и были охранной грамотой Эсамова.

Известен он был и тем, что к собакам относился до крайности уважительно, звал по фамилии бывшего владельца псарни, никогда не забывал ни титулов, ни чинов. В Грозном считалось, что делается это в насмешку, но Вера знала: Эсамов просто тоскует по жизни, когда большие охоты были часты и обычны, по времени, которое он сам почти не застал.