Владислав Артемов - Обнаженная натура

— А! — воскликнул Юра. — Ты видел?!

Родионов невольно поднялся с места, и оба они, Юра с указующим на пламя перстом и Пашка с приоткрытым ртом, молча глядели, как в корчах свертывается и превращается в серый пепел мятый газетный лист. Жадный огонь обхватил его кругом, огненное кольцо стало сжиматься вокруг фотографии, изображающей торжественную встречу в аэропорту. Вот в пламени погибли встречающие, сгорел строй парадных войск, занялся хвост самолета и одновременно кабина летчиков. Огонь двинулся по ступенькам вверх к дверям, где подняв приветственную руку высился какой-то лысый власть имущий, не знающий еще своей судьбы. Кольцо огня сузилось, еще мгновение виднелось смутное лицо, еще секунду держалась поднятая рука, но приветственный этот жест уже наполнился новым, горьким — прощальным смыслом…

Серый пепел рассыпался по плите.

Затосковал Родионов, сутками лежал на диване и думал, думал, о чем же так тоскует его душа и никак не мог вспомнить. Иногда заходил Юра.

— Хреновый, Паша, у тебя организм. Что толку лежать? Не пьешь, так делал бы что-нибудь, двигался, что ли…

— Нет смысла, — отвечал с дивана Родионов, — двигайся, не двигайся, все равно ничего не изменишь по-существу. Все само собою развивается, независимо от наших усилий.

— Под лежачий камень вода не течет. — настаивал Юра. — А ты лежишь лежмя…

— Я лежу, а время все равно движется, события происходят, волны шумят, вечер наступает… — тут Пашка замолкал, словно бы прислушиваясь к шуму далеких волн. Юра тоже поневоле прислушивался, но слышал только звяк тарелок на кухне.

— Странный ты человек, Паша, — с сожалением произносил Юра. — Женился бы, что ли, семью завел…

— Все суета, — тихо отвечал Родионов. — Мне теперь думать надо, вспоминать… Я уже привык.

— Ну думай, — соглашался Юра. — Надумаешь выпить, заходи…

А на кухне Микола рассказывал:

— Догоносый такой, с залысинами. Глаза слезятся, красные. А я гляжу, сидит, подлюка, на елке, ровно соловей-разбойник, целится в нашу сторону… Я подошел так неприметно, он и не видит. Я ж говорю, в трубочку смотрит, ноги раскорячил на сучьях. Там и гнездо у него свито, тряпья какого-то настелил… Я воздуху набрал полную грудь, как крикну: «Га!» — он и дрыгнулся, покатился с ветки на ветку. Успел только крякнуть. Ногами посучил-посучил и кончился. Мне и жалко его, лежит гадина, шея длинная, голая, пальцы скрючил… А как глянул на его ружье, там на прикладе семнадцать засечек, смекаешь? Эх ты, думаю, нехристь. Что ж ты, думаю, подлая твоя душа… Нет бы в открытом бою воевать. Все-то они норовят из норы какой-нибудь ужалить. Что американцы эти со своими лазерами, хрен их достанешь честной рукой. Нагадят издалека и ушмыгнут… Там я его и зарыл под елкой. Лежи, думаю, где свалился…

— А не Макс ли то Ундер наш? — задумалась Вера Егоровна. — Его описание, точь-в-точь… Он нас-то всегда ненавидел, прямо не говорил, но иной раз не выдерживал, намекал «не люблю, дескать, я это ваше русское быдло!»

— А мне вот что позавчера, — спохватывался Василий Фомич, — не пойму! Принесли шкуру, выделай, дед… Это, мол, шкура редкого зверя — филина. А филин-то птица! Я пощупал — шкура битая, в дырьях. Странно, думаю. Ни перьев, ничего. Шерсть вроде как у кабана, без подшерстка. И вся в дырьях, ровно из картечи стреляная… А не чертова ли то была кожа?

«Эге, — подумал Пашка, — вот тебе и филин…»

— А на севере дыру пробурили, — вступал Степаныч. — Ты вот про дырья начал, я и вспомнил. Так вот дыру просверлили внутрь земли, а оттуда как сиганет что-то. Вопль такой, дым…

— Интересный феномен… — задумался Кузьма Захарьевич.

Они далеко продвинулись на восток, отодвинули вражеские окопы в лощину, запахали, заровняли изуродованную землю и огородили последний, седьмой холм колючей проволокой в несколько рядов. Теперь все семь холмов, с запада, с юга, с севера и наконец — с востока были надежно защищены. По периметру колючей проволоки то и дело то там, то здесь вспыхивали распри и драки, грохотали разрывы, с воем врезались в землю тяжелые авиабомбы, доносились стоны раненых и вопли погибающих, но ни одна сволочь не смела заступить на заповедную территорию.

Ночевали здесь же, на внутренней стороне холма, в лощине. Проснувшись на рассвете, Пашка выглянул из шалаша. Вся земля кругом была покрыта ранним осенним инеем, на месте вчерашнего костра была навалена сырая ботва, слабый дымок сочился в небо. Ни ветерка, ни звука. В телеге под овчинным тулупом спал Микола. Коня нигде не было. Пашка полез обратно в шалаш и стараясь не разбудить спящих соседей, осторожно обулся, накинул на плечи шинель и снова выбрался наружу. Присел у костра на мешке с картошкой, зевнул и потянулся. Удивленно поглядел на восток. Там на вершине холма неподвижно, как памятник Долгорукому, высился всадник на коне. Приложив ладонь ко лбу, полковник глядел в утреннюю даль. Пашка встал и направился к нему. Воздух был сух, холоден и прозрачен, и Родионов чувствовал как с каждым глубоким вдохом полнится силой и бодростью каждая жилочка его тела. Поздоровался с Кузьмой Захарьевичем и тоже оглядел далекие горизонты. Все было спокойно, колючая проволока, покрытая инеем, сверкала весело и празднично.