Владислав Артемов - Обнаженная натура

Обрушивались старинные кирпичные стены, ухала земля, пыль клубами разносилась во все стороны, спешно воздвигались бетонные перекрытия новейших гостиниц, ощетинивалась стройка железной арматурой…

Они въехали в железобетонный угол громадного недостроенного здания, прошли его насквозь, поднялись на пригорок и увидели свой дом. Степаныч успел уже притормозить у крыльца. Вместе с Юрой они стаскивали на землю мешки.

— Ну, брат, будем живы, не помрем! — радовался Степаныч обильному урожаю.

— Думаю, выпить не грех. — озвучил наконец свою мысль Юра.

— Какой же грех? — согласился Степаныч. — Милое дело. Праздник труда. То-то бабы развеселились.

— Предалкогольное возбуждение, — объяснил Юра.

Разгрузив прицеп, они присели на крыльце, молча глядели на приближающихся своих. Установилась глубокая тишина, которую только усугубляли далекие женские голоса, подчеркивая ее глубину.

А вокруг лязгало, ревело, хрипело, билось в судорогах громадное безголовое чудище гибнущего мира, выевшего уже собственное нутро.

И закончилось…

И все-таки он нашел выход из тех ворот, куда однажды занесла его нелегкая и они с легким шорохом захлопнулись у него за спиной.

Последние недели пребывания его в лечебнице слились в одно серое, вяло текущее без всякого направления время. Появлялась Вера Егоровна, подолгу просиживала у его кровати, но Пашка все забывал, что же важное хотел он у нее спросить. Вера Егоровна приносила еду, от которой Родионов неизменно ласково отнекивался. Есть не хотелось никогда. И эти домашние котлетки быстро и жадно поедали соседи Родионова по палате — одинаково упитанные, похожие друг на друга Леха и Саня.

Они дожидались, когда баба Вера уйдет, затем Пашка кивал и они, похватав снедь, молча бросались в угол. Сблизив головы, ревниво и опасливо прикрывая ладонью свою долю еды, они принимались работать челюстями, причмокивая и постанывая от наслаждения. Затем так же молча отворачивались друг от друга и ложились по койкам. Долго еще слышалась их придушенная отрыжка, потом они засыпали.

Вообще все тут было сонное, вялое. После каждого укола Пашка тоже незаметно засыпал, просыпался и снова приходило время укола. В последние дни уколов уже не было и Пашка, высоко подбив подушку, целыми часами лежал, глядел в окно.

За окном теперь было всего только два цвета — черный и белый. Цвета прошлого. Краски памяти. Из пестрой картины мира вымыты были подробности и детали, Родионов видел только искаженные общие черты…

Об Ольге думалось далеко и отрешенно, и вообще вся эта история казалась историей совершенно с ним не связанной, как будто произошла она с посторонними чужими людьми. Или была им вычитана из книги. Только в самой глубине сердца береглась спеленутая тугая энергия, но Пашка ни разу не попытался донырнуть, дотянуться до этой мерцающей темной глубины. Так и жил, стараясь поменьше об этом думать, терпеливо ожидая того времени, когда засевший в нем острый осколок постепенно приживется и перестанет донимать приступами пронзительной и неожиданной боли.

На тумбочке возле кровати стоял в аккуратной рамочке образок Пантелеимона-целителя. Это была небольшая цветная фотография, наклеенная на картон, фотография с той иконы, возле которой он две недели простоял в монастырском храме. Как она сюда попала Родионов не знал, вероятнее всего, отец Серафим дал ему в руки, когда его увозили. А может быть, сам приезжал. Или передал с кем-нибудь. Впрочем, «как» она тут оказалась, не имело никакого значения. Стояла и все.

В апреле его выписали и он с узлом зимней одежды вышел в белый свет. С тихим шорохом захлопнулись за его спиной проклятые ворота.

Было странное волнующуее состояние, словно в разгар зимы очутился он вдруг в незнакомом вечнозеленом южном городе, где царит постоянная мягкая весна, где все пронизано солнцем и запахом цветов. Даже резкая вонь бензина волновала его своей приятной свежестью и новизной. Он замечал все до самой ничтожной мелочи, вроде криво положенного кирпича в стене на третьем этаже соседнего дома и одновременно видел совсем в другой стороне перебегающую дорогу собаку, видел покачивающуюся на ветру ветку с вороньим гнездом и два облака, расходящиеся в небе… Зрение его обострилось, слух жадно впитывал звуки мира. Радостно скворчали городские птицы.

Остановившись посредине сквера, Родионов наблюдал их озабоченную суету. У него зашумело в голове, пьяной слабостью налились ноги. Он вышел на солнышко, присел на скамейку.