Владислав Артемов - Обнаженная натура

— Да он сам уже все знает!

— Что, Кузьма Захарьевич? — спросил он, глядя в хмурые лица соседей. — Что я сам уже знаю?

— Телеграмма. Подай, Юрка! — полковник снова обернулся, и кто-то передал ему сложенный в четверть белый листок.

Тетя Мария, понял Пашка.

Он принял из рук полковника телеграмму и развернул.

Тетя Мария умерла.

Исполнение его планов откладывалось, по крайней мере, на неделю.

Иначе говоря, навсегда.

Родионов поплелся к себе. Много раз он видел эту сцену, готовился к этому событию, но он не думал, что так внезапно опустеет белый свет, такая откроется в нем прореха, словно весь род Родионовых уйдет из мира.

Он стоял посередине комнаты. Надо ехать, нужны деньги, билеты… Снова нужны эти проклятые деньги, которых вечно нет… Платье Ольге, похороны, дорога…

— Павел! — позвал полковник от дверей, держа руку в боковом кармане пиджака. — Стало быть, Павел, вот они? Там, что ли?..

Кузьма Захарьевич глядел на сваленные у стены трубы.

— Что, Кузьма Захарьевич? О чем вы? — вяло спросил Родионов. — Жесть, что ли? Не знаю, куда выбросить…

— Постойте, Павел. Мне-то как раз нужно. Дочке на дачу. Нужная вещь.

— Так берите, Кузьма Захарьевич. Слава Богу…

— Ну и отлично, Павел. Ну и договорились! — обрадовался полковник. — Вернетесь вот, я их и возьму. Вот, кстати, получите, — он вытащил руку из кармана, раскрыл ладонь. — Я узнавал, такой лист дорого стоит. А тут еще и доставка прямо на дом, так что…

Он сунул в растеряннную Пашкину ладонь горячую влажную пачечку. Родионов нахмурил брови. Он глядел на эту пачечку, не вполне еще поняв, в чем дело, потом кинулся запихивать ее в ускользающий, отбивающийся карман Кузьмы Захарьевича.

— Нет-нет, я не могу так. — бормотал он, стараясь поймать полковника за руку. Кузьма Захарьевич попятился к выходу и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь. Пашка толкнулся в нее, но Кузьма Захарьевич, по-видимому, уперся в дверь ногой, потому что она не поддавалась.

Родионов сел на диван. Он изо всех сил сопротивлялся, не давая прорваться наружу опасному напору внезапной любви и жалости ко всему свету, ко всем слабым и нищим, обиженным и беззащитным, ко всем одиноким и доверчивым, родным — ко всем тем, кто назывался сейчас одним общим именем — Кузьмой Захарьевичем Сухоруком.

Позвонив в справочную вокзала, Родионов выяснил, когда уходит последний ночной поезд. Взглянул на часы. Нужно было торопиться. Наскоро покидав в сумку необходимые в дороге вещи — зубную щетку, мыло, полотенце, кусок хлеба, постоял на пороге, раздумывая, что еще ему может пригодиться.

Вспомнив, что над покойниками положено читать Псалтирь, стал рыться в книгах. Нужная книга не отыскивалась. Словари, томики стихов, мысли мудрых людей и всякая прочая дребедень торопливо сбрасывалась со стола.

Лис метался из угла в угол, злобно посверкивая желтыми зрачками.

На пол полетели художественные журналы, листы черновиков и, наконец, Пашка нашел, что искал. Оглядев произведенный им беспорядок, кинулся было поправлять, но передумал. Слишком мало оставалось времени. На ходу попрощался с попавшимся навстречу скорняком, потрепал Наденьку по волосам и выбежал во двор.

Вокзал всегда вызывал в душе его, как, наверное, в душе всякого человека чувства веселящие и чуточку тревожные. Здесь проходила черта, переступив которую, человек отрекался от прошлой жизни и вступал в жизнь новую, неведомую, подвижную…

Какой-то шелудивый парень с бегающими водянистыми глазами прошел мимо Родионова, когда тот стоял у кассы. Замешкался на секунду за его спиной, что-то вычитал в расписании и пошел себе дальше. Пашка тотчас лапнул рукою сумку — так и есть, молния была уже расстегнута…

Ровный гомон тысяч голосов звучал под высокими, уходящими в небо сводами вокзала. Плакал младенец, кричал какой-то пьяненький, стоя за столиком у буфета в сбитой на затылок серой собачьей шапке, и неторопливо направлялся к нему наряд милиции…

Как ни спешил Родионов к своему поезду, но, взяв билет, все-таки остановился на секунду посередине зала ожидания, почувствовав вдруг сладкую, сосущую тоску. Вспомнил он что-то, а что — и сам не мог выразить никакими словами, но была в этом воспоминании вся его бродяжья молодость, беспечальная и беспечная, легкая на подъем, ни о чем не жалевшая и не умевшая долго горевать.

Невнятно и раскатисто, с гулкими отголосками зазвучал женский голос под сводами вокзала, и Родионов, опомнившись, побежал к своей платформе.