Джеми Аттенберг - Мидлштейны

Однако, стоя в кабинете и наблюдая через стекло за детьми, Рашель видела, какие они до сих пор неуклюжие. У Джоша вроде бы получалось лучше, он попадал в ритм, хоть и держался скованно, зато Эмили постоянно сбивалась, порой замирая и глядя в пространство, и беззвучно шевелила губами, отсчитывая такт, пока учитель в который раз показывал им движения. Пьер никогда не выходил из себя, говорил мягко, подбадривал, а когда Джош наконец одержал маленькую победу, крикнул: «Давай-давай, парень, жги!»

«Я из них конфетки сделаю», — обещал он, и Рашель ему верила. В конце концов, Пьер знаком с Рики Мартином.

Близнецы попрощались с учителем и прошли мимо, уткнувшись в «айфоны» — подарок на прошлую Хануку. Рашель купила их скрепя сердце. Все эти исследования насчет опухолей и рака! Она даже не разрешала детям говорить по смартфонам, только писать сообщения.

— Проголосуйте завтра, — напомнил Пьер.

— Конечно, — отозвалась Эмили.

— Вы тоже могли бы, — сказал он Рашель, кивая на одну из фотографий.

На ней Пьер и голубоглазый парень с ирокезом и азиатской внешностью чокались стаканчиками мороженого. Пьер объяснил, что это — его бывший ученик, который участвует в шоу «Так значит, ты умеешь танцевать?». Он прошел в финал, и теперь ему нужны голоса зрителей.

— Принимают и звонки, и сообщения, если писать вам больше нравится.

Ей не нравилось, но почему не попробовать?

Урок шел полтора часа, а дом родителей мужа — тот самый, где выросли Бенни и его сестра, Робин, — был в десяти минутах езды от студии. Это значило, что у Рашели есть по крайней мере час. Вполне достаточно, чтобы поговорить со свекровью о зубах и, возможно, о более серьезной проблеме — здоровье, которую Эди даже не пыталась решить, несмотря на серьезные предупреждения врачей и близких. Ноги, зубы, сердце, сосуды. Эди разваливалась. Весила уже больше трехсот фунтов. Если она не начнет худеть — умрет, врач им так и сказал. Из теоретической возможности шунтирование скоро может превратиться в необходимость. Сколько еще операций нужно, чтобы она взялась за ум? Неужели ей на себя плевать? Ни Рашель, ни Бенни, ни их знакомые — никто не мог себе такого представить.

Отец Бенни все время отмахивался: «Ты же знаешь свою мать. Если упрется, ее не заставишь». Больше на эту тему он не распространялся. Просто не хотел спорить с женой. Со своими детьми, внуками и Рашелью она обращалась чудесно, а Ричарда постоянно клевала, будто воробей крошку, до которой никак не добраться. Рашель этого не одобряла.

Она была уверена, что поддерживать Эди — обязанность мужа, но в конце концов пришлось взяться самой. Рашель проехала длинную вереницу новых домов, потом еще одну и оказалась в переулочке, полном зданий, построенных еще в шестидесятые. Владельцы так и не продали их застройщикам или напрямую — новым жильцам. Одинаковые дома попадались через один. Многие — в деревенском стиле, у каждого задний двор окружен забором. В теплое время здесь цвели старые американские вязы. Славный тихий квартал. В семейных альбомах Рашель видела, каким был дом тридцать лет назад. У толстой ивы, покрытой сережками, стояли Бенни и Робин. Сестра — коренастая, под рубашкой-поло — маленькие груди торчком, брат — в кепке с логотипом команды «Кабз» и бейсбольной перчатке. Улыбка до ушей, на зубах брекеты, весь так и светится. Как вышло, что Бенни — такой жизнерадостный, а Робин всегда мрачная? Никто не знал. Гены — вот и все, что можно было предположить. Иву спилили, напротив гаража на две машины росли теперь лишь низкие кустики, неровно подстриженные Эди, которая по весне иногда кромсала их огромным секатором. «Люблю свежий воздух», — говорила она.

Рашель остановилась на другой стороне улицы, но из машины не вышла и зажигание не выключила — так и не смогла себя заставить. «Несправедливо!» — думала она. Слово жарко вспыхивало, жгло ее, точно клеймо. Почему она согласилась? Потому что это — их общая беда. Потому что ее задача — беречь здоровье и счастье близких. Потому что в трудную минуту муж подставлял ей плечо, и она платила ему тем же. Например, сейчас.

Дверь открылась, вышла Эди в необъятной норковой шубе и такой же шапке, что достались ей в наследство от рослой и грузной матери. («Морально я против меха, — однажды сказала Эди. — Но если шуба уже есть, ведь не выбросишь». Рашель тогда погладила мех изящной наманикюренной ручкой и представила, что однажды возьмет эту шубу себе. «Да, норкой разбрасываться нельзя», — согласилась она со свекровью.) Рашель и глазом не успела моргнуть, как Эди села в свою машину и уехала.