Джеми Аттенберг - Мидлштейны

— Беверли! Мы с тобой разговариваем обо всем на свете! Это мне и нравится в наших отношениях. У нас много разных интересов.

— Я это уже проходила. Ты где-то там, далеко от меня.

— Я рядом. Ты даже не представляешь — насколько.

Она покачала головой, и рыжий хвостик заметался туда-сюда. Мидлштейн смотрел на него как завороженный.

— Я хорошо знаю, каким должен быть мой партнер. В тот день я заглянула к тебе в аптеку не просто так: маникюрша сказала, что там работает милый одинокий мужчина.

— Ты знала, кто я такой?

— Мне пятьдесят восемь лет, — сказала Беверли. — Не так уж много времени осталось, чтобы тратить его попусту.

— Я польщен.

— Забудь. Я ошиблась. Ты так запутался, что не видишь выхода.

Он по-прежнему держал ее за руку.

— Ты нравишься мне, Ричард, — сказала Беверли, смягчаясь. — Не думай, будто ты мне безразличен.

Скрипачи объявили перерыв и пустили по залу шляпу. Все начали рыться в карманах.

— Мы стали хорошими друзьями, — сказал Ричард, — и наши отношения легко перенести на следующий уровень. Если ты позволишь мне остаться. — В отчаянном порыве Мидлштейн прижал ее к себе. — Я пытаюсь мыслить нестандартно, Беверли.

Он поцеловал ее в нежные, неодолимо притягательные губы — губы молодой женщины, какими он их себе представлял. Должно быть, в них навсегда впиталась та смягчающая помада, которую он тогда видел у нее в сумочке.

— Беверли, Беверли, Беверли.

Каждый раз, произнося это имя, он целовал ее, и когда Беверли ответила, в его чреслах вспыхнул такой огонь, что Мидлштейн испугался, как бы она этого не заметила.

— Ты не пожалеешь.

Они снова поцеловались, и Ричард услышал ее неровное дыхание — новый звук и в то же время такой знакомый.

— Обещаю, — сказал Ричард со всей искренностью, на какую был способен.

Они целовались, пока кто-то не крикнул: «Да снимите вы номер!»

Мидлштейн и Беверли сели каждый в свою машину и поехали, превышая на добрых пятнадцать миль в час, к Беверли домой, в соседний пригород. На туго набитом диване Мидлштейн и Беверли впились друг другу в губы, затем поднялись на второй этаж, и там, задыхаясь, набросились друг на друга, а потом уснули, обнявшись так крепко, что непонятно было, как они раньше могли спать отдельно. Мидлштейн и Беверли — одинокие люди, победители, проигравшие, вдова и муж, охваченные каким-то чувством, очень похожим на любовь.

Это же бней-мицва Мидлштейнов! Шутите? Мы бы ни за что ее не пропустили. Они практически самые старые наши друзья, если не на свете, то уж, по крайней мере, в синагоге. Мы все собрались: Эди и Ричард — гордые бабушка с дедом, Коны, Гродштейны, Вейнманы, Франкены. Мы всегда приглашали друг друга на бар-мицвы детей, их свадьбы и дни рождения, вместе праздновали годовщины, иногда — Песах и этот странный День благодарения и неизменно, каждый год, вместе заканчивали пост. Бней-мицва третьего поколения! Разве могли мы отказаться? Кто вообще знал, что мы доживем до этого дня?

Наши женщины купили новые платья и сделали маникюр, мужчины сносили в химчистку пиджаки и уступили визит в гольф-клуб новичкам, не знавшим, что бронировать поле нужно за месяцы. Мы недельку поголодали, чтобы на празднике попробовать все угощения. Кое-кто даже принимал диуретики чаще, чем нужно.

Весь день и вечер мы провели вместе. На службе мы сидели в четвертом ряду; первый принадлежал Мидлштейнам. С одной стороны от прохода разместились Эди со спутником — китайцем, чьего имени мы не знали, счастливые родители — Рашель и Бенни и сами близнецы. С другой — тетя Робин и ее славный парень по имени Дэниел, Ричард с подругой, которую нам тоже не представили. Ее британский акцент мы слышали даже через два ряда и не могли поверить, что это правда (хотя потом все так и оказалось). Рядом с ними — мать и отец Рашели, прямые, как стрелы, и хладнокровные, точно рыбы. Дальше осталось несколько пустых мест, будто гости решили, что там уже хватит народа. Следующие два ряда заполнили незнакомые люди, в основном — дети, а некоторые, как мы догадались, были не из нашего пригорода. Еще мы заметили Карли. Как ее не заметить? Она такая шикарная, даже в свои шестьдесят! Пришли друзья Бенни и Рашели. Пожалуй, мы могли бы сесть ближе, потеснив незнакомцев, но мы уже насиделись в первых рядах. Иногда лучше остаться в стороне — посмотреть, послушать, узнать что-нибудь новое.

Брат и сестра отлично пропели Гафторы. На высокой ноте мальчик дал петуха, и все чуть не рассмеялись. Темноволосая, сердитая, уже грудастенькая красавица Эмили загадочно улыбалась. Мы надеялись, что причина — в торжественности момента, но, скорее всего, так проявлялся в ней бабушкин характер. (Всем нам иногда случалось побаиваться Эди. Напугать она умела.) Эмили отбарабанила свой отрывок, словно хотела добавить восклицательные знаки всюду, где они не нужны. Никто из нас не мог разобрать, что она поет, но все видели, как ей не терпится закончить. Мы желали родителям удачи с этой девчонкой, она еще доставит им хлопот.