Джеми Аттенберг - Мидлштейны

Да, она ему говорила.

— Все надо мной смеялись. Особенно девчонки, маленькие стервозы. Два часа, три раза в неделю я жарилась в аду. И так лет пять.

Робин прищурилась, скривила губы, и в ней сразу появилось что-то неприятное. Эти гримасы никак ее не красили, но признаться ей Дэниел не мог. Что поделать, у всех свои плюсы и минусы. Когда Робин обнимет его, пробежит рукой по волосам, начнет гладить лицо, покроет поцелуями шею, Дэниел забудет, как она щурит глаза, когда злится.

— Сочувствую, — сказал он, — но разве можно из-за этого отвергать религию? Мы все много пережили, взрослея.

В детстве Дэниел был юным гением, потом — гением-подростком. (Правда, теперь, после десяти лет пьянства и продолжительного романа с амфетаминами, он, вероятно, стал всего лишь очень умным.) Он не понимал, за что в школе травят одаренных. В старших классах его особенно доставал один футболист, сидевший сзади на уроках испанского. По меньшей мере один раз в день он тыкал Дэниела карандашом в затылок, пока однажды парикмахер не обнаружил на голове зеленую, сочащуюся гноем дыру. Дэниела бегом отвели к врачу, сделали снимки — целых девять. Через неделю, вернувшись в школу, он узнал, что его пересадили за парту, что стояла в углу, одного. Сейчас-то Дэниел видел: над этим стоило призадуматься, но тогда испытал только громадное облегчение.

Однако ему грех было жаловаться — то, что раньше служило причиной страданий, теперь помогало зарабатывать деньги. Кроме того, он знал, что футболист, парень с хриплым голосом и желтеющей кожей, работает сейчас официантом в ресторане «Маккормик и Шмик», расположенном на территории одного торгового центра. В прошлом году Дэниел видел его, когда ходил с матерью за покупками. Он никогда не ждал награды за то нелегкое время, но в тот момент почувствовал истинный триумф: даже мурашки по спине побежали, хотя, может, виноват в том был кондиционер.

Робин глубоко вдохнула, сжала кулаки и стиснула губы. Видимо, она хотела сказать что-то очень важное, однако только проговорила:

— Этой религией меня пичкали насильно.

Его девушка оправдывалась. Наверное, когда-нибудь он услышит историю целиком, а может, и нет, но Дэниел подозревал, что Робин все-таки разговорится. В каждой клеточке ее тела было столько напряжения! Он любил наблюдать, как оно выходит. В свои переживания — кстати, не только плохие, временами Дэниелу открывались такие нежные оттенки и страсть, будто он смотрел ей в самую душу, — Робин погружалась целиком. Она пила их большими глотками, а остатки передавала ему. Амфетамин взял свое: чувства Дэниела притупились, и теперь он жадно поглощал любую эмоцию. Когда он общался с Робин, ему казалось, что в него вонзается миллион булавок. Он и вообразить не мог, как это приятно.

— Вижу, ты натерпелась.

— Ты даже не представляешь как, — всхлипнула она.

— В таких случаях неплохо обратиться к психологу.

Робин вскинулась, но это все они уже проходили. Конечно, проблема не в ней, а в них. Дэниел уже знал, как закончить фразу.

— Нет, я не думаю, что тебе надо к врачу. Вовсе нет. А вот приехать к нам на семейный ужин не помешает.

В гостиной поставили карточный столик, рядом — длинный стол, потом еще один — уже в прихожей, а дальше, в столовой, — роскошный обеденный стол из дуба. За ними разместились все родственники Дэниела. За одним — малышня, за другим — взрослые дети, за третьим — родители тех и других. В доме витал аромат грудинки. Если не считать малышей, которым дали пластиковую посуду, все ели серебряными приборами с тарелок из сервиза и пили из одинаковых бокалов. Столы были просто великолепны, они так и сверкали в свете свечей. Перед каждым гостем стоял текст Пасхальной агады [12] Пасхальная агадá — текст, устанавливающий порядок пасхального вечера, седера. Включает в себя повестование об исходе евреев из Египта, объяснение символов и обрядов пасхального застолья, песни, молитвы и славословия. и зеленая резиновая лягушечка. Робин надела одну на мизинец и помахала Дэниелу.

— Это символ одной из казней, — сказал тот.

Робин припомнила, что лягушки как-то связаны с Исходом. Все это она вычеркнула из памяти очень давно.

— А где те, красивые, агады? — крикнул один из двоюродных братьев, сидевших в гостиной; иначе гости в разных комнатах друг друга и не услышали бы.

— Да, они были намного лучше, — заметил другой.

— Подвал затопило, — объяснил отец Дэниела.

— А что они делали в подвале? — спросила из кухни Фей.