Дидье Ковеларт - Чужая шкура

Как режиссер до премьеры скрывает от посторонних глаз свою работу, я тоже старался все делать сам, не прибегая к услугам мастеров. Три ночи я перекрашивал стены. Обрезки клетчатого ковролина пришлось складывать, словно пазл. Клей немного пах пластилином. В Барбе [27] Парижский квартал. нашлась старая колониальная кровать, у которой все время отваливалась палисандровая спинка, с москитной сеткой «той эпохи», — на этой кровати я вполне мог спать ребенком, заниматься любовью, даже писать по ночам… Кроватная сетка и волосяной матрас до сих пор хранили аромат воска с еле ощутимой примесью сандала, влажной штукатурки и керосиновой лампы.

Попадая на улицу Лепик, я не бросался к почтовому ящику, все равно там лежали одни рекламные проспекты, а взлетал на два этажа, мне не терпелось снова вдохнуть эти запахи неизвестного происхождения — я смешал их и создал мне самому неведомую историю квартиры.

Толкнув дверь, я зажмуривался, делал глубокий вдох, мне сразу представлялись разные картины, и я поскорей открывал глаза, чтобы насладиться своим удивлением.

Единственным предметом из прошлой жизни, которому нашлось место среди фальшивых воспоминаний, был «Бразер-ЕР-44». Первое время я по ночам выстукивал на его маленькой бело-серой клавиатуре обращение «К читателю», потом бросал его в печку, и назавтра оно возрождалось из пепла. И так каждый вечер я с разных сторон пытался приступить к созданию виртуального романа, который пока ограничивался названием «Конец песков», и тем, что набросала в своем постскриптуме Карин. Но таким образом я думал восстановить отношения с Гленом, понять, почему он молчал столько лет, начать все сначала.

Но в ту ночь вместе с приглашением в фитнесс-клуб и купоном на двадцатипроцентную скидку в «Супер-Пицце» я обнаружил желтый конверт.

Я скакал наверх, перепрыгивая через ступеньки, сам не понимая, что сильнее — счастье или испуг. И почему я так легко смирился с молчанием незнакомки из Брюгге — был ли в этом глубокий смысл или всего лишь проявление трусости? Как просто красить стены, покупать вещи, наслаждаться случайными запахами, поддавшись вдохновенью, навеянному девушкой, знакомой мне только по почерку. И то, что потом она замолчала, даже помогло мне, ничего не боясь, без угрызений совести принять тот подлог, на который я пошел ради нее. И все же как стучит мое сердце, и губы сами собой расплываются в улыбке, а пальцы в нетерпении разрывают конверт… Я волнуюсь, как мальчишка перед первым свиданием. Быть может, так на меня действует эта квартира, ее богемная обстановка… Может быть, это влияние студии, ее богемной обстановки… Настоящий писатель — порождение собственных слов. Но ведь Ришар Глен владеет только мебелью.

Взглянув в зеркало в тростниковой раме, я поражаюсь своему смятенному виду. Поджигаю смятую в комок газету, подкладываю в печь немного хвороста, собранного на кладбище Сен-Венсан, сажусь в кресло-качалку и разворачиваю желтый листок.

«Добрый вечер, Ришар.

Я порвала уже десятки страниц, и, возможно, эту постигнет та же участь. Почему Вы написали, что я стану «единственной читательницей»? Вы не хотите, чтобы Ваша книга была напечатана? Я все-таки попросила нашу продавщицу в книжном узнать что-нибудь про Вас. Она ничего не нашла. Вы ничего не публиковали после «Принцессы». За двадцать три года — ничего! Что случилось? Ваши рукописи отвергли? Или Вы бросили писать? Трагедия, драма в Вашей жизни? Пропало вдохновение? В это не верю. А может, Вы чересчур амбициозны, самокритичны, сомневаетесь в себе… Или просто у Вас другая профессия, семья, и Ваша жизнь так полна чем-то другим, что Вам не до писательских трудов? Если только Вы беспредельно счастливы, творчество может показаться вам ненужным. Или у Вас слишком много обязательств. Но возможно, в Вашей жизни что-то вдруг случилось, и тут как раз появилась я. Какая-то никому неизвестная студентка. Если мои письма пойдут на пользу Вашей книге, это прекрасно, но Вы обязаны ее опубликовать.

Почему для меня так важно, чтобы Вы написали настоящий роман? Я целый год изучала законы творчества, различные виды авторства у современных писателей, даже написала на эту тему работу в конце шестого класса (то же самое, что ваш выпускной, только мы не сдаем экзамен на бакалавра, а пишем исследование). И не обнаружила ничего, кроме столкновений между различными нарративными стратегиями, как они говорят, — позиционные войны, в которых сталкиваются персона, анима, эго, нечто «в себе» и нечто «для себя», а что в результате? Мучительность бытия вместо радости созидания. Вас я не анализировала, нет. Просто читала. И почувствовала радость творчества, абсолютную свободу вымысла, невзирая на тесные для Вас условности низкого жанра, которые Вы наверняка преодолели. Я тот еще графолог, но по-моему, после первого письма у Вас изменился почерк. Вы стали… как бы сказать? Чуть более самим собой, чуть более тем, кого я себе представляла.