Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

«А как насчет мужской потенции?.. тоже есть удачные случаи полного ее восстановления после радиаций и химиотерапий?»

«Речь идет о спасении твоей, считай, нашей жизни… если же ты туп, не мыслишь ее без секса, то мне нечего добавить к сказанному… умоляю тебя: лечись, пока не поздно».

«Прости, дорогая, не буду — это, видит Бог, не упрямство, это трезвое согласие с тем, что должно быть и чего не миновать… я же все-таки не Опс: во-первых, пошловато верить в чудо в такой ситуации, во-вторых, не желаю измываться над своим ни в чем не виноватым телом… кроме всего прочего, жизнь тоже такова, что нужно уметь и выигрывать и проигрывать… значит, решено без нагнетания мрака: будем оттяпывать конечность, когда окажется, что она уже ни к чему».

«Фелд вернется со дня на день — ты моментально ему покажешься».

Пока Маруся прощупывала сустав, — кожа на нем заметно меняла цвет, — я исправно отвечал на все ее вопросы насчет силы и повадок боли, которая, к счастью, то пропадала, то возникала вновь… не знаю почему, но в этом было что-то смешное, намекавшее на то, что много чего на белом свете бывает посильней телесных мук… но как ни отмахивался я от настырно въедливых их клешней — доставали они меня… до того иногда доставали, что глаза на лоб лезли.

Время шло, радость длилась уже целую неделю; хромоту я старался скрывать; Маруся приезжала каждый день; Опс продолжал неизменно и со странной регулярностью вылизывать коленку, от чего она пребывала в покое, слегка отходя от нуды; но боль иногда так невыносимо прихватывала, что сил не было терпеть; тогда я уходил на терраску; присаживался на крылечко и, подобно Опсу, пытался высмотреть, как он там, рачок этот, расползается, гаденыш, расползается… это, думаю, еще цветочки… не желаю, чтобы видела Маруся, как корчиться буду от ягодок… в моих это силах — разом избавить и ее, и себя от всего такого, причем назло проклятой гадюке хвори… лучше уж я ее глушану, чем она меня, как сказал бы покойный дядюшка.

За пару дней мы с Котей обговорили все дела насчет дачи, в любом случае которую следовало купить на имя Маруси; в подробности случившегося я его не посвящал; если б и посвятил, никакое воображение не дало бы ему ни понять, ни почувствовать ни мыслей моих, ни состояний; да у него у самого по горло было дел перед свалом к Кевину; особенно отнимали время квартирные дела; спивающийся писатель постоянно кочевряжился и отказывался даже от замечательных для себя вариантов; хотя Котя, наоборот, соглашался на все предлагаемое; наконец писателю пришлась по душе только что отремонтированная однокомнатная в тихом переулке на Сретенке; лифт, раздельный санузел, напротив — соседка, вдова генерала, дама вполне-вполне и, видимо, не без состояния, как намекнул я писателю.

Мой знакомый, основатель обменного бюро, провел все предварительные переговоры с людьми, продававшими свои квартиры и согласившимися быстро переехать в обе, купленные мною; он же провел все нужные сделки, подписаны были разные бумаги; затем мы все вместе завалились в ресторан ЦДЛ, где, по старой привычке, писатель обращался с обслугой, как хамоватый барин; Котя благородно предложил ему, когда мы слегка обмыли сделку, перевезти на Сретенку любую мебель, шторы, ковры, постельное белье, кухонный скарб, холодильник и прочие дела.

«Ну что ж, — необыкновенно важно и бодро выступил писатель, — фиаско жизни есть фиаско бывших привилегий, но не моей пишущей машинки, работавшей, понимаете, на историю борьбы и побед на международной арене… размен веществ, верней, обмен квартиры — вот судьба верного слуги народа… дуэль — это херня по сравнению с нею… но ты, Владимир, как вернувшийся с того света, учти одно: урну с моим прахом передовая общественность еще перенесет из рядового колумбария и поставит ее в мишу Кремлевской стены заместо ничтожных прахов известных деятелей, разваливших к ебени матери отечество рабочих, крестьян и создателей первого спутника… да, именно в мишу, а не в нишу — пусть Горбачев мучается за гробом, а Яковлев его подгоняет еще дальше и дальше партбилетом по горбине… Катя, вы что?.. я, кажется, заказывал полусырой шашлык!..»

Писатель закрыл хлебало, когда напился до мычания, и Котя повез его домой; естественно, новая квартира была записана на Марусю; о переплате за все эти дела не хотелось думать, потому что разъезд был желателен и Коте с папашей, и, главное, Маруся была обеспечена до конца жизни, не говоря уж о Опсе, обожавшему болтаться по Тверскому бульвару, всегда задиравшему морду при взгляде на Пушкина и тявкавшему поэту что-то вроде «наше вам с кисточкой» — он чуял, что я люблю этого огромного бронзового человека, но был не в состоянии понять почему и за что именно.