«Хотелось бы, — говорю ей перед сном, — снова поспать вместе… ты заметила, что Опс спрашивает взглядом, можно ли ему улечься в ногах, — вот что значит природная политкорректность, а не какие-то там ихние казенные хухры-мухры с мудацки уродливой, насильно насаждаемой мечтой о равенстве и братстве.
«О'кей, я постелю, надеюсь, снова выспимся… но ты мне почитал бы на латыни на сон грядущий, скажем, ту самую элегию Тибулла, если, конечно, ты ее не забыл».
«Никто, — говорю, — не забыт, ничто у меня не забывается кроме цифр».
Маруся пошла стелить, а я поперся под душ… стоял там с неимоверно тоскливой, застывшей болью в душе, явно не реагировавшей ни на холодную, ни на горячую воду и словно бы дававшей знать, что иногда ей, душе, не по силам главенствовать над телесной болью… ко всему прочему, меня, обреченного, продолжала мучать мечта о простом, долгом, теперь уже недостижимом семейном с Марусей счастье.
Опс, когда я обтирался, снова начал вылизывать злосчастное больное место.
Я, как в прошлый раз, улегся на край громадной койки… укладываясь, Маруся постаралась меня не задеть, хотя именно это и задевало, причем с какой-то особенной болью и въедливостью… я сразу же начал читать наизусть одну из дивных элегий Тибулла на латыни, вечно молодой, златоголосой, янтарно-медовой…
Потом мы молча вслушивались в медленное истаивание эха дивных строк… оно не спешило с возвращением в вечные глубины беззвучия — вновь слиться с бесчисленными остановленными мгновениями — и сладостью небесной пощекочивало напоследок умолкшую гортань… ничему бессмертному, думал я, незачем спешить, раз нет у него касательств ни к времени, ни к пространству… это в быстроживущем человеке, скажем, во мне, вечно спешит лишь разум, словно убегает со всех ног от невыносимой мысли о кратковременности своего существованья… а душа — совершенно непредставим образ торопливости души, испытывающей благодарность за существование в смертном человеке, обожающей красоты Творенья, умеющей подниматься над играми случая и никогда не считающей себя пленницей времени… знаю по себе, не раз наблюдал, как разум торопится достигнуть одну цель, потом другую, за ней третью и так далее… вот он достигает их, потом, если его не останавливают, сам останавливается как вкопанный… ошеломленно озирается и удивляется: позади безмолвные трупики ни за что ни про что или убитого, или незаметно скончавшегося времени — минутки, дни, месяцы, годы, десятки быстро промелькнуших лет… будущее — темно, тьма посмертная еще мрачней, в опустошенном мозгу — лишь призраки промелькнувших возможностей… большинство целей — если не все они — оказались говном мышиным… да какая же это адская жизнь? — удивляется разум, — сплошное надувательство, наперсточничество, три картишки, картонные пирамиды, туфта пластмассовая, дьявольская наебка… так сокрушается разум, редко когда догадываясь, что думает о самом себе…
Вдруг мы с Марусей, не сговариваясь, повернулись лицом к лицу… меня мгновенно отпустила тягучая нуда, только что в плоть вцепившаяся.
Маруся вдруг обняла меня… и стала зацеловывать так, что я сам себе показался краюхой спасительного хлебушка, дорвался до которого доходяга… она не задыхалась от жадности и страсти, наоборот, целовала не спеша, как девчонка, жалеющая, что эскимо вот-вот истает… что последняя надвигается страничка «Трех мушкетеров»… что, увы, вот-вот окончится фильм, стесняющий дыхание, — так он захватывающе интересен… и мы с ней оказались в плену у невидимой, но, безусловно, прекрасноликой Силы — такой страстной, как будто в нас она нуждалась гораздо больше, чем мы в ней… потом, в коробке моей черепной, словно стайки редчайших бабочек, заметались всякие глупые слова…
«Все, Олух, — прошептала Маруся, — прости мой трижды проклятый героический стоицизм… это я была слепой идиоткой, во всем виноватой, а не ты… мне давно следовало тебя трахнуть… прости, если можешь… но не думай черт знает чего — это вовсе не значит, что ты баба, а я мужик».
Мы так тогда дорвались друг до друга, что нескоро опомнились от блаженнейшего из бессилий, — поклясться бы я мог, — сравнимого лишь с неким всепониманием, дарованным полнотой незнания, или же с отчаянным прыжком в неизвестность бездны, вмиг делающим человека невесомым.
Опс сладчайше и в высшей степени политкорректно дрых в углу на одном из своих матрасиков.
Потом полдня валялись мы бездумно и в обнимку… иногда с трудом верилось, что я не один — что нас двое: я и Маруся… ей казалось то же самое… про боль я забыл, а она ни разу меня не побеспокоила…
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу