Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Проглотил еще одну таблетку, но боль так вгрызалась в плоть, что я бросился вытаскивать из ящичка притыренную там записку… очень при этом спешил, не сомневаясь, что буду понят… перечитал… «Дорогая и действительно единственная, кто-кто, а ты поймешь что к чему и не осудишь… все до цента нотариально оставляю одной тебе, подкинь немного предкам, но, сама понимаешь почему, ничего им не говори, брось работу, полетай с Опсом по глобусу, порадуйся чудесам Творенья, потом, если сможешь, прости… поверь, в следующей жизни, если ей быть, я бы ведал, что творю, и, так сказать, не поверял бы половушной арифметикой гармонию единственности любви, так что до встречи…» вроде бы слегка растеклись мозги по древу, но ничего, думаю, сойдет… добавил, чтобы прокрутили на поминках записи Нью-Орлеанских джазов… распорядился о каплях в глазки и в уши Опса… приписал пару слов о том, что, раз ничего не поделаешь, значит, радуйся, дорогая, — там это, поверь, душе моей необходимо… прощай до неизбежной встречи с твоей душою…

Между прочим, мое внезапное решение поддерживалось не крушением пустопорожних надежд, а ясным осознанием неотвратимой неизбежности, от которой за бугор не смыться, сколько ни цепляйся за, слава Тебе, Господи, вспыхнувшую напоследок любовь… почему она так долго тлела и по чьей вине не разгоралась, не хотелось думать вообще… собственно, что думать?.. раз тело каждого человека, как бы то ни было, двуполо, то, должно быть, психика — часть всего моего существа, — оказавшись в некой критической ситуации, вела себя скорей уж по-женски, чем напористо, как уж сложилось, по-мужски.

Я быстро приучил себя отстраняться не только от образа Маруси, но и от мысли о ней… железно придавил невообразимо мучительные сожаления о недолговременности нашего семейного союза… отводил взгляд от Опса, явно чуявшего что-то такое, но изредка поскуливавшего, то зализывавшего мою хворь, то наблюдавшего за мной с матрасика, положив морду на лапы… уверен, что поддерживало меня тогда не усилие воли — на все такое ее не хватило бы, — а полнейшая расслабленность, отвлекавшая чувства и сознание от действительности.

В тот день боль достала меня так, что еле хватило сил притвориться бодрячком и добросить до электрички спешившую на работу Марусю… иногда казалось, что сам нарочно поддразниваю боль, завожу ее, а не она мною играет, швыряет в сторонку, потом набрасывается заново и гложет, сука, гложет… возвратившись домой, молил я Небеса только о том, чтоб не потерять сознание.

Флакон с сильнодействующими колесами снотворины, выменянный на днях у знакомого психиатра за пару бутылок французского коньяка, был надежно притырен; разговор наш при встрече был краток: мне — каюк: запущенная саркома, можешь взглянуть, выручай; он внимательно на меня посмотрел, не задал ни слова, не поинтересовался самой опухолью — просто снабдил просимыми колесами в пакетике без названия… правда, спросил, ухаживают ли за мною… я сказал, что Маруся, он с нею был знаком…

Я находился в полном уме, хотя дикая боль исхлестывала безжалостно режущей плетью так, как жалкую лошаденку хлещут на подъеме… перепугавшись, что боль собьет с копыт, проглотил еще одно Марусино колесико… кое-как добрался до милейшей старой актрисы, вдовы художника, соседствовавшей напротив… попросил ее подержать Опса до вечера — у них у обоих была давнишняя взаимная привязанность… соседка обожала с ним общаться и никогда не отказывала в просьбе ни бедной Г.П., ни мне… соседка, меня увидев, вытерла платочком уголки глаз — невольно вспомнила о погибшей Г.П., а я всего лишь вздохнул — было не до слов… улыбнулся Опсу, внимательно шевельнувшему роскошными ушами, мысленно солгав, что все о'кей, скоро увидимся…

Вдруг я вспомнил, что Маруся предупреждала о своей ночевке у приятельницы из-за похода на концерт какого-то крутого залетного гения фортепиано… набрал ее номер… так вот каков он, думаю, последний мой в жизни звонок, вот он каков… напоследок я должен был услышать ее голос да и намекнуть, что Опс у соседки.

«Пожалуйста, Мэри Диановну, — выпаливаю одним махом, — звоню не из Москвы… это очень важно, иначе не стал бы беспокоить».

«Вы знаете, мужчина, доктор по какому-то срочному делу с полчаса уж как уехали загород прямо с хирургом, с Фелдом, типа неотложно».

Кажется, я поблагодарил… уверен был, что направились они сюда, ко мне… это было бы началом новой, унизительно бесполезной суеты… вся плоть телесная превратилась в боль, посмеивающуюся, как щука над пескариком, над колесиком — ничтожным представителем фармацевтики, слегка облегчавшим скатыванье в тартарары… терпеть больше не было сил… на всякий случай оставил двери открытыми… по сути дела, я, как приговоренный к чудовищному виду смерти, восжелал быстрейшего ее прихода… терять больше нечего, раз потеряно все, кроме возможности подохнуть так, как захотелось моей воле, с чем, видимо, согласны и тело, и душа… надо поспешить… и вдруг привиделся мне Времени владычественный лик… и на лике том — улыбка добродушного сожаления над всеми видами скоростей и сверхскоростей, с которыми трагикомично стремится человеческий разум попасть, так сказать, поперед батьки в пекло неизвестности… если бы не боль, плоть раздирающая, я бы вдумался в мудрость смыслов того, что привиделось… мне даже не показалось странным отсутствие какого-либо страха и одновременное исчезновение из мозга глаголов прошедшего времени… вот — занимают их место глаголы времени настоящего… вот — наслаждаюсь всевластьем всех совершенно темных смыслов откровения, непонятно как в башке возникшего: в истинно Божественном Предложении могут быть лишь Неподлежащее и Несказуемое — без каких-либо обстоятельств Времени, Пространства и прочих дополнений… мыслей нет — один лишь неудержимый порыв к разрешению единственного дела, оставшегося в жизни… и все-таки — вот что значит инерция существования — ковыляю в сортир… с большим к уму своему уважением отмечаю, что он без моей на то воли самостоятельно смакует происхождение выразительного глагола «ковылять » от всепокорного существительного «ковыль», безжалостно клонимого к почвам степей всеми солнцами, холодами и ветрами… жаворонки над ковылями заливаются от радостей воздушной жизни… в сортир ковыляю… отлить, думаю, никогда не помешает, тем более последний раз, что и сделал… все замечательно ценное — от кареглазых, смолою плачущих сучков на сосновых досках стен, с которых молча глядят две иконы Божьих (боюсь их побеспокоить, зная о нерасположении Небес к суициду), до уютно свернувшейся в саму себя, сладко дремлющей половицы, — все в последний раз… позабыв о себе, не могу оторвать взгляд от пронзительно голубых небес и роскошествующих за окошком чудес Творенья… грустящая о лете сирень… поспевающий позади нее орешник… ярко-красные гроздья бузины, которой баушка в ту минуту — вживую — до блеска начищает серебро самовара, медный таз для будущего вишневого варенья… волокусь обратно… бабочки устало держатся в течениях воздуха, теряют последние свои силы на закате лета, единственного в их жизнях… вон — березы и осинки, согласно Котиным стишкам, ярко зеленеющие перед тем, как пожелтеть, вспыхнуть пламечком холодным, сгореть, истлеть… от вещичек, прикипевших к жизни, от милых книг, душе любезных, от родимых словарей приходится отрывать свои — не чьи-нибудь — глаза… сердце так скулит, что валюсь вверх первой и последней, свое отживающей мордой на последнюю нашу с Марусей громадную койку… тем не менее мимоходом — словно шустрая медсестрица — самовольно мелькает в башке, быть может, последняя из мыслишек… она кажется не то что бы правильной, но напоследок — на крохотном отрезке жизни между прошлым и будущим — несколько проясняющей важную тайну бытия, не может которой не существовать… не может которая не иметь отношения к причинной сути невыносимо мучительной боли, терзающей плоть любого живого существа… это мелькает мыслишка о тайной подоплеке боли в одной отдельно взятой части организма, к примеру в коленном моем суставе… дело, думаю, должно быть, в том, что боль — это быстрая, как неожиданный удар, или выматывающе медленная, или долговременная, подобная садистической казни, локализация времени в каких-либо точках и участках несчастных тел живых существ… если плоть телесная каким-то образом до свадьбы заживает, значит, время из нее улетучивается — боль рассасывается… иногда очень быстро… к примеру, она — сверхпронзительная — так смешивается в секунды оргазма с наслаждением — у людей всего лишь возможного — зарождения жизни, что не случайно для многих живых тварей нет ощущения выше его в природе, если не во всей Вселенной… отсюда и расплата за это наслаждение: до выхода детеныша на белый свет родовые схватки сначала доводят нервы терзаемой плоти до пределов терпения, затем уж даруют роженице счастье материнства — чистейшее из чистых… в моем-то случае боль исчезнет вместе со мною — не позже так называемой надежды, якобы всегда подыхающей последней… высыпаю из пакетика все навеки обезболивающее на ладонь… внезапно испытываю к ней, к ладони, ужасную вину и безумную жалость… с каким-то незнакомым, с невероятным трудом — как почти неподъемную тяжесть инопланетного вещества — запрокидываю в глотку спасительную горсть… запиваю ее полной кружкой колодезной нашей, последней как-никак, водицы… ложусь на бочок, жалею, что не согнуть больную ногу… остатки света застят волны ковыля, покорно пригнутого к почвам земли всеми вихрями жизни и смерти… нисколько еще не верится, что это происходит и вот-вот произойдет… что уже не может быть, как в жизни, обратного пути — направление движения только туда … словно бы со стороны, все замутненней и замутненней наблюдаю сам за собою и за ничего уже для меня не значащим прошлым… еле-еле удерживаюсь на краю бездонной, в чем я уверен, бездны… кажется, срываюсь в пустоту, с таким равнодушием поджидающую, что она совершенно не устрашает — как будто ее нет… что-то притягивает к себе, очаровывает, словно ладошки баушки, зовущей сделать первый шажок по тропке — от крылечка до калитки…