Гари Штейнгарт - Приключения русского дебютанта

— Вентилятор разогнался не на шутку, — заметил Рыбаков и сжал пальцы крепче.

Владимир глянул на бешено вращавшиеся лопасти и вспомнил о родителях и предстоящем барбекю на выходных. «Па-ра-ра подмосковные вечера». Они пели эту песню в Брайтон-Бич и Риго-парк, она же звучала на нью-йоркской волне 93,7 — станция «Мы говорим на вашем языке», на которую всегда было настроено радио Гиршкиных. И когда новые американские друзья Владимира из Ивритской школы впервые пришли в гости поиграть в компьютерные игры, они услыхали это «па-ра-ра», исполняемое под грошовый синтезатор, и увидели родителей Владимира за кухонным столом — те подпевали, не переставая жевать запретные свиные отбивные и с хлюпаньем заглатывать ячменно-грибной суп.

Рыбаков, разжав пальцы, небрежно похлопал по руке Владимира — так ласкают любимую собаку, когда она приносит в зубах утреннюю газету. Затем он перевалился на бок.

— Будь добр, принеси утку из спальни.

Разделавшись с парой селедок,Владимир попрощался с клиентом и отправился к себе в Алфабет-сити. Предполагалось, что он отметит день рождения со «сдобной Халой», своей возлюбленной. Но судьба распорядилась иначе: именно в этот день Халу вызвали в «Темницу», пыточный подвал в Челси. Четверо швейцарских банкиров, недавно трансплантированных в Нью-Йорк, обнаружили, что в придачу к работе — реструктуризации долгов третьего мира — их объединяет общая нужда подвергаться унижениям со стороны «матери», фигуры несколько более внушительной, чем те, что предлагались по стандартным расценкам. Потому на пейджере Халы высветились кодовые позывные «$$Срочно$$». Прихватив металлический ящичек с кольцами для пениса и зажимами для сосков, Хала рванула из дома, пообещав вернуться к девяти. А у Владимира образовалось время, чтобы побыть одному.

Сперва он долго простоял под холодным душем. На улице было девяносто градусов, внутри — добрая сотня. Затем, голый, чистый и благодушный, Владимир бродил по двум с половиной комнатам съемной квартиры, напоминавшей купе в поезде: здесь тоже пролегал узкий проход, невидимая зеленая линия, благодаря которой удалось развести высокодуховные пожитки Владимира и хлам Халы.

Владимир уже третий год жил отдельно от родителей, но восторг, испытанный им, когда он вырвался из их нежных когтей, не иссякал. Постепенно в нем прорастали замашки домохозяина. Он мечтал однажды вычистить квартиру, превратив проем между кухней и спальней, именуемый ныне «гостиной», в кабинет.

И что же Владимир станет делать в собственном кабинете? Наш герой питал особое пристрастие к рассказам — кратким, емким историям, в которых люди страдали мощно и непродолжительно. Например, в одном из произведений Чехова извозчик рассказывает каждому ездоку о том, что у него сын на днях умер, но всем наплевать. Жуть. Владимир впервые прочел этот рассказ в Ленинграде, лежа в постели (куда его всегда укладывали, когда он заболевал), пока мать с бабушкой суетились в соседней комнате, заваривая причудливые народные снадобья от бронхита.

История про извозчика (называвшаяся просто «Тоска») стенографически отразила суть меланхоличного существования юного Владимира, в голове которого крепла догадка о том, что кровать и есть его настоящая родина. Родина, далекая от замогильного холода ленинградских улиц, где он однажды играл в прятки с отцом под гигантской бронзовой ногой статуи Ленина; вытянутая рука вождя, черная от сажи, вечно указывала вверх, на светлое будущее. Далекая от начальной школы, куда он изредка наведывался в перетянутой ремнем чистенькой отглаженной форме и где ученики с учителями смотрели на него, как на космонавта, пораженного андромедовой горячкой и по ошибке выпущенного из карантина. Далекая также от перекормленного хулигана Сережки Климова, которому родители уже успели преподать сжатый курс социальных наук, вследствие чего он регулярно подлавливал Владимира на перемене и радостно орал: «Еврей, еврей, еврей!..»

Понятно, что юный Владимир с удовольствием подчинялся ограничениям в свободе и в праве на получение школьного образования, только бы его оставили в покое, в теплой пуховой постели, с Чеховым и верным другом Юрой, плюшевым жирафом. Но мать, бабушка и отец, когда тот возвращался из больницы, где работал, не оставляли его в покое. Они отчаянно атаковали его бронхиальную астму с полной «Советской медицинской энциклопедией» и парой менее надежных научных пособий наперевес. Родители ежечасно обкладывали бледное тело Владимира водочными компрессами, наклоняли его голову над кастрюлей с картошкой в тревожной близости от кипящего варева, а кроме того, совершали сюрреалистический «баночный» ритуал: маленькие склянки больно впивались в спину (но прежде с помощью горящей спички в них создавали вакуум) с целью высосать мокроту, рокотавшую в теле больного. Эффект стегозавра — так доктор Гиршкин называл проклятые банки, выстроившиеся в ряд на спине сына.