Гари Штейнгарт - Приключения русского дебютанта

— Зачем тебе умирать за бабушку? — удивился Владимир. — Она же старше.

— Хороший вопрос. — Доктор Гиршкин покусывал дряблую подушечку большого пальца, сосредотачиваясь для ответа. Владимир сообразил, что отец не раз размышлял над сценарием с угоном самолета. — Видишь ли, жизнь мне теперь не особенно дорога. Не хочу прикидываться совсем несчастным, но уверен: многие мужчины моего возраста чувствуют то же самое. Единственная причина, по которой я бы не отдал свою жизнь за бабушку, — это желание оставаться твоим отцом, но сдается мне, что как отец я тебе теперь не очень-то и нужен. Твоя жизнь протекает так далеко от нашего дома, ради обустройства которого мы с матерью трудились как проклятые, что иногда… словом, иногда я спрашиваю себя: и зачем все это?

Владимир подумал о своей новой жизни с Руокко. О том, как далеко он продвинулся. Действительно, зачем они столько вкалывали?

— Ладно, надеюсь, наш самолет никогда не угонят, — сказал он, отодвигая тарелку с фрагментами рыбьего скелета и вытирая сухой лоб салфеткой.

— Я тоже надеюсь, — подхватил отец, но не убедил сына в своей искренности.

Если не в профессиональной и не в семейной жизни, то хотя бы в смерти от руки подлых угонщиков с закрученными вверх усами, доктору Гиршкину перепадет кус доблести, и к тому же на глазах у всего мира.

— Не забыл, о чем мы сегодня говорили? — напомнил отец. — Самое главное, живи, как сам хочешь. А кроме того, не женись, пока не будешь готов расстаться со счастливой порой молодости. Вот те два урока, которые мы сегодня выучили.

Отец встал, опираясь на пластиковый садовый стол. Встряхнул больную ногу (она заснула во время ужина). Оглянулся, чтобы проверить, все ли в порядке с бабушкой, объезжавшей угодья Гиршкиных. Удостоверившись в благополучии своей матери, доктор Гиршкин направился, прихрамывая, на кухню за чаем и тортом, предоставляя Владимиру надеяться, что его отец сказал все, что хотел.

Но это было не так.

Часом позжеВладимира с горящими от поцелуев отца щеками отправили из деревни в город на местном поезде Метро-Норт, отходившем в 8.12 вечера. Если периферийное зрение не обмануло его, он мог бы поклясться, что видел отблеск материнской янтарной брошки, дешевого прибалтийского сокровища, в вагоне, двигавшемся в противоположном направлении. Вскоре она приедет домой; полусонная, лежа на диване, перечислит мужу тихим голосом все гадости, которые ей пришлось претерпеть за четырнадцать часов рабочего дня: шепоток подчиненных-американцев за ее спиной, группки тайных заговорщиков в мужском туалете — недвусмысленный признак назревающего туземного бунта, корпоративного переворота. Они всегда хотят больше, эти местные уроженцы. Больше денег. Более выгодной медицинской страховки. Бесконечных двухнедельных отпусков. Вот что получается, когда родители ни в чем не ограничивают детей, когда рождаешься в мире без преград.

— Ежик, умоляю, твои работники-троглодиты боятся тебя до смерти, — утешит доктор жену, подав ей тарелочки с баклажанной икрой и салатом из белорыбицы, а также чашку травяного чая для успокоения нервов. Затем поправит подушку под ее ногами и переключит телевизор на передачу, которую они оба обожают, — ту, в которой порочных кинозвезд показывают такими, каковы они есть.

Тем временемв спальне наверху бабушке приснится одинокий дуб в саду, его узловатые ветви распростерлись над цветущими молочаем и первоцветом, а под дубом сидит кривоногий гой из деревенского полка с блестящей красной звездой на фуражке, он поднимает лицо от миски с кашей и улыбается бабушке безбрежной улыбкой крестьянского парня. И вот она уже танцует мазурку в каком-то дворце культуры в большом городе, и он прижимает ее к своей груди, целует в губы, сперва целомудренно, потом нет… Потому что здесь, в кладовке бабушкиных снов, меж зыбких силовых полей мечты и были, вибрирующих над американским пригородом, все кончается тем, что добродушный сержант Яша полюбит бабушку и счастью не будет конца.

Внизу доктору Гиршкину не спится. Обнаружив, что жена на диване забылась непробудным сном, и прикинув трудности транспортировки ее наверх в спальню, доктор, с сожалением покачав головой, удаляется в свое подвальное убежище.

В подвале, среди строительной пыли и болтающихся электрических проводов, доктор попытался воссоздать покосившуюся деревенскую избу, в которой он провел детство: шершавые, белые с желтоватым оттенком панели должны были заменить русскую березу; грубо сколоченным деревянным стульям и трехногому кухонному столу вменялось воспевать прелести бедности. На столе лежит много Пушкина, чуть Лермонтова и непонятно откуда взявшийся номер «Медицинского журнала Новой Англии»; доктор поспешно забрасывает его под кровать. Большая теплая печь, главный персонаж его юности, в ансамбле отсутствует, но что поделаешь?