Гари Штейнгарт - Приключения русского дебютанта

— А-а, — протянула бабушка. — Ну да, помню, было животное. Но не свинья, а корова, и звали ее Машкой.

— Машка была после войны! — возразил доктор Гиршкин и повернулся к Владимиру.

Отец и сын коротко пожали плечами, но подразумевали они разные вещи.

— Откуда у нас взяться свинье? — рассуждала бабушка, медленно съезжая со своего поста, на который сама себя поставила, и оставляя дубы беззащитными перед индийцем и его мифической электропилой. — Мы евреи, разве нет? Конечно, твоя жена ест свиную салями из русского магазина, иногда я тоже ее ем, когда в холодильнике пусто. Но целый боров! — Она с недоумением уставилась на помидорную глыбу.

— Она близится к закату медленно, но верно, — произнес доктор Гиршкин. — Иногда ей кажется, что я — это два разных человека. Добрый Борис и злой Борис. Если я позволяю ей охранять Дубы, пока не заснет, а бодрствовать она может часов до восьми-девяти, тогда я добрый Борис. Тот, что не женат на твоей матери. А если отвожу ее в дом рано, она ругается как извозчик А ведь осенью по вечерам чертовски холодно, сколько кофт на нее ни надевай.

— Все там будем, — ответил Владимир семейной мудростью Гиршкиных о старости и смерти. И, надо заметить, он выбрал идеальный момент: вот они выстроились в ряд, три поколения Гиршкиных по печальной убывающей — бабушка, готовая распрощаться с этим миром, отец, уже одной ногой в могиле, и Владимир, третье поколение на многотрудном пути туда же.

Но первой уйдет бабушка, заботливая деревенская баба, купившая Владимиру его первую американскую ветровку; единственный взрослый, сообразивший, что упакованные одноклассники из Ивритской школы измываются над его несуразным пальто с неистребимым запахом Восточного блока; единственная, кто понял, как обидно, когда тебя обзывают «вонючим русским медведем».

Первый удар у бабушки случился пять лет назад. Тогда она подозревала Целину Петровну, свою простоватую соседку, в злодейском умысле настучать в соцзащиту с целью прибрать к рукам ее бесплатную квартиру. Настанет тихая снежная ночь. Черные «маруси» подкатят к дому, раздастся стук в дверь, и бабушку увезут.

Она упрашивала Владимира перевести на английский донос на Целину, в котором та объявлялась британской шпионкой. Или восточногерманской? А может, русской, французской или финской? Все в этой стране шиворот-навыворот.

— Скажи, какой она должна быть шпионкой! — наскакивала бабушка на Владимира.

Внук постарался ее утихомирить, но бабушка рыдала и говорила, что все ее бросили. В ту ночь у нее случился удар. А потом инфаркт и снова удар.

Доктора изумлялись выносливости ее организма, объясняя это обстоятельство долгими годами, проведенными на свежем деревенском воздухе. Но даже прикованная к инвалидному креслу и наполовину парализованная, бабушка продолжала твердо верить, что мордовороты из соцзащиты могут прийти за ней в любую минуту. С ее кузеном Аароном из Киева так и случилось в 1949 году. Ему, пианисту по профессии, ампутировали половину пальцев, отмороженных в камчатском лагере. Вот и делайте выводы.

Отец перевез занемогшую бабушку в пригород, где она вскоре обрела нового врага в лице соседа — «кровожадного индийского лесоруба», который однажды похвалил высокие, мощные дубы, рассевшиеся на разделительной линии между поместьями. С того момента и началось бабушкино самоотверженное бдение на заднем дворе.

Владимир, стоя позади бабушки, погладил ее по жидким волосам. Затем нашел промежуток между двумя родинками на теплой морщинистой выпуклости лба и поцеловал ее в этот пятачок, вызвав изумленный взгляд отца, единоличного опекуна бабушки: что такое, заговор за моей спиной?

— Конечно, бабушка, нет никакого борова, — мягко произнес Владимир. — Кто выращивает свиней в Вестчестере? Здесь это не принято.

Бабушка схватила его руку и нежно прикусила двумя уцелевшими зубами.

— Родной мой! Один ты у меня!

И верно, они были заодно. Пусть отец и мать далеко пошли, превратившись в богатых американцев, но бабушка и Владимир так и остались людьми одной крови, словно и не было между ними целого поколения.

В конце концов, она вырастила Владимира, она учила его писать на кириллице, когда ему было четыре года, награждая двумя граммами сыра за каждую славянскую каракулю. По воскресеньям она водила его на Пискаревское кладбище, где похоронены защитники Ленинграда, — наиболее поучительная из всех экскурсий по России; там они клали свежие ромашки в память о дедушке Моисее, щуплом серьезном человеке, робко державшем бабушку под локоток на свадебной фотографии; он погиб в танковом сражении на окраине города. А после этого простого поминовения, поплакав над вечным огнем, бабушка перед статуей Матери-родины торжественно повязывала красную косынку на шею Владимира. С астмой или без нее, обещала она, но он вступит в пионеры, а потом в комсомол, а потом, если будет хорошо себя вести, и в коммунистическую партию.