Марианна Гончарова - Четвертый звонок

Бателянша сначала смущалась и пожимала плечами, мол, тааа… ничего такого уж аж. И досмущалась до того, что все напридумывали себе, нафантазировали и стали крепко завидовать. И естественно, верный коммунист-ленинец, вахтер цеха капроновых изделий Ткач позвонил по телефону одному Мирошниченке и гаденьким зловещим шепотом известил, что Бателянша не хочет делиться голландским дефицитом: сыром, конфетами, а может, еще и жвачками, и еще там бренди, наверно. И конечно, голландскую подрывную литературу этот голландец наверняка привез. Мирошниченко жил рядом, в соседнем дворе, и, конечно, прибежал на сигнал немедленно, в трениках. Допрашивать.

Под давлением Мирошниченки Бателянша разревелась и раскололась, что аж стыдно ей, потому что Ван Бателаан Яков — тот еще родственничек! — ничего не привез. Так-таки ничего? — Мирошниченко покачал головой. А все женщины-соседки, сложив калачиками на груди руки, подсказывали Мирошниченке вопросы, столпившись за его спиной (дело было опять же во дворе, когда гость прилег отдохнуть).

Короче, оказалось, что хваленый Ван Бателаан явился все же не с пустыми руками — привез мешочек земли из родной Бателянам Голландии. Мешочек, можно сказать, родины.

— М-да… — констатировал Мирошниченко.

Никто даже не засмеялся, потому что всем стало жаль Бателянов, которые так потратились на ремонт, на такси из Киевского аэропорта, на еду с рынка свежую, на новые занавески. И все — практически от спекулянтов втридорога. Ну а что тогда можно было купить просто так?

А подруга моя Мирочка, она очень была рассудительная девочка, сказала нам всем, что землю с родины — это правильно он привез, рассказала про зов предков, про тягу к родным камням. Мирка вообще была государственный ум. Так моя мама о ней говорила.

Короче, мы, дети, уговорили Бателяна Артурчика, младшего из этих новоявленных голландцев Ванов, показать нам этот самый зов предков. И Бателянчик вынес нам голубой матерчатый мешочек и каждому щедро отсыпал своей родины в заготовленные нами газетные фунтики. Я притащила свой фунтик с Голландией домой и уложила кулечек в обувную коробку, где лежали репродукции картин малых голландцев.

Я тогда верила в тайную жизнь неодушевленных предметов, например игрушек или портретов, тем более в персонажей картин малых голландцев: господ в причудливых одеждах, гуляющих по набережной или катающихся на коньках, женщин с высокими лбами или в смешных чепцах. Я даже верила, что они оживают, когда я сплю, потому что иначе чем объяснить небрежно, наспех брошенную еду, фрукты, посуду в голландских натюрмортах. Наверняка, пока я спала или уходила к учительнице заниматься музыкой, ребята из репродукции с зимними каналами перебегали из своих зимних картин в натюрморты погреться и перекусить. Ну, это так, моя детская неуемная фантазия, но каждый согласится, что лучшего места для голландского грунта вряд ли можно было найти в нашем доме.

Потом мы с сестрой уехали к деду в Одессу, следом к нам присоединились наши родители. И мы все приехали домой уже в конце августа.

Тут я хочу сделать небольшое отступление и рассказать о моей маме. Она у нас очень здравомыслящий человек. И очень красивая, хотя это к делу не относится, но так хочется лишний раз сказать об этом. В то лето она у модистки Ляли Филюшко сшила себе восхитительное платье — цвета брюк Ван Бателаана Якова, то есть, как Ляля сама говорила: ну просто один в один такой же цвет, как у Яшеньки! «У какого Яшеньки?» — удивлялась мама. «Ну, — опускала глаза Ляля, — у того, шо з Голландии приезжал. Только вы, — предупреждала Ляля, — не говорите Бателянам, — а то они обидятся, что Яшенька им той перегной подарил, а мне…» — Ляля зарделась и показала маме пару лаковых светлых туфель с чудными плоскими бантиками на пряжечках.

Вообще, Ляля такая была восхитительная женщина, очень оптимистичная, никогда не теряла надежды. Увидев подходящий для ее жизни мужской индивидуум, она начинала сразу хорошеть и сверкать глазами в сторону объекта. Ох эта Ляля!

Всегда буду помнить те изящные туфельки на невысоком и тоненьком каблучке. На Лялю они были слишком узки, и папа потом выманил и выкупил их для мамы как раз к лету, когда получил отпускные.

И вот мама сшила себе платье цвета брюк Ван Бателаана, с черным плоским шелковым бантом под круглым воротничком, с глубоко вырезанными проймами на плечах. Не знаю, как объяснить, но, когда мама, такая хорошенькая в этом восхитительном платье, с острыми загорелыми плечиками и в новых голландских туфельках поехала в Одесский оперный театр, таксист все время оборачивался на маму смотреть и чуть не врезался в трамвай.