Михаил Иманов - Чистая сила

Молчал и Ванокин. Жесткий его взгляд не то чтобы помягчел, но как бы лишился остроты.

Я сидел в своем укрытии и в наступившей тишине слышал собственное дыхание и еще как с длинными промежутками капала вода из крана: звук выходил глухой, но казалось, что его не могли не слышать в комнате. Спина моя затекла, но я не позволял себе шевелиться, а только время от времени пытался чуть расслабить мышцы.

Несколько раз с начала разговора я порывался встать, обнаружить себя и вмешаться. Но порывы эти только касались моего сознания и были недостаточно сильны. И дело не в том, что не чувствовал своего права, и не в том, что мне было стыдно обнаружиться — но в другом, особом, чего я выразить не умею. Наверное, это было все-таки что-то похожее на выбор, который я не смог сделать. Хотя как будто и выбирать мне ничего не надо было: я здесь сидел по просьбе старика, был на стороне старика, взялся, в конце концов, защищать старика; да и притом Ванокин был мне, только мягко выражаясь, неприятен, и неприятен не чем-то, не какою-то чертою, но всем своим существом: начиная от звука голоса и кончая этим нелепым кусочком кожи на резной палочке, изображавшей стек.

И все-таки, сидя за портьерой, чувствуя, как затекает спина и поясница, и повторяя про себя, что нужно встать, выйти и прекратить все это, я не только не вставал, но сколько возможно сдерживал дыхание и настороженно прислушивался к звуку редких капель за моей спиной.

— Ну что, так и будем сидеть? — прервал молчание Ванокин, коротко усмехнувшись одной стороной лица; но мне показалось, что щека его дернулась непроизвольно.

Старик не ответил, сидел в той же позе, но рука его, перебиравшая на лацкане, замерла.

— Я могу понять ваши чувства, бесценный Владимир Федорович. Что бы вы там ни думали обо мне, но я многое могу понять и многому посочувствовать. Я и сочувствую. Тем более в связи с таким знаменательным для вас открытием. Но я вам хотел напомнить, что наше с вами время все-таки уходит и не можем же мы здесь сидеть бесконечно. Что же касается вашей дочери…

— Все вы врете! — поднял голову старик и опять с прищуром и зло уставился на Ванокина; но я видел, что он смотрел не на него, а как бы сквозь.

— Нет, — спокойно, и даже с сожалением, отозвался Ванокин, — я не обманываю вас: все в точности так, как я сказал. Если же вам опять нужны доказательства, то у меня имеются письма вашей Марины, и я могу вам их представить.

— Откуда у вас письма?

— Откуда? Да все оттуда же — из дома, из моего то есть дома. Мать мне их и передала. Не надо вам было адреса нашего Марине сообщать. И зачем вам это понадобилось?! Тем более при такой вашей осторожности и… идее. Хотя кто же мог заранее знать! Никто ничего заранее знать о своей судьбе не может, — заключил он несколько поучающим тоном.

— Все неправда, — опять сказал старик.

— Ну, Владимир Федорович, с вами не соскучишься. Что вы все заладили: неправда да неправда. Моя карта — козырь, и без крапа, уверяю вас. Да вот, можете сами убедиться.

Ванокин достал из бумажника сложенный вчетверо листок:

— Вот, — протянул он листок старику, — одно из печальных писем. Копия, конечно.

Старик листка не принял, а когда Ванокин, чуть подождав, разжал пальцы и уронил листок на стол, старик резким движением отшвырнул его от себя. Сложенный вчетверо листок проехал по гладкой полировке стола и упал на коврик возле ног Ванокина. Тот проследил за падением взглядом, но не нагнулся поднять.

— Значит — так? — проговорил он с угрозой. — С вами, я вижу, по-хорошему не получается. Значит, грехи свои старые вы искупать не желаете и взывать к вашему благоразумию не имеет смысла. Хорошо, не будем взывать. Только я хотел вас вот о чем еще спросить (не по делу, а только чтобы убедиться): вам совсем не жаль Марину? Она ведь не в каком-то переносном, а в абсолютном прямом смысле от вас пострадала. И не просто вы ее бросили, но предали, а проще говоря, оклеветали. И не перед соседями или перед родными, а перед судебными инстанциями. И не ради какой-то идеи, а только чтобы себя спасти. Себя-то спасли, а душу погубили.

Губы старика дрогнули, в лице его теперь проявилась решимость; он сжал кулаки и выставил их далеко перед собой.

— А ты что здесь за праведник! — проговорил он как бы и не своим голосом и очень громко. — Откуда ты такой выискался, чтобы мою жизнь судить! Какое тебе дело до моей души! Долю получить хочешь?! Ничего не получишь! И нечего меня прошлым поучать! Я долгую жизнь прожил, всякое повидал, и ты такой для меня не новинка. Малолетним тебя еще у матери твоей, святой женщины, видел… — так вот ты в кого вырос! Что ты здесь мне твердишь про мою идею. Для тебя это звук пустой. Ты-то сам чем живешь? Деньги ему подавай. Да что ты в своем ничтожестве понимать можешь! Моя сила в такой сумме выражается, что тебе ни в одном твоем дурном сне не приснится. А я с силой этой рядом живу, но никогда — слышишь ты! — никогда это средством для жизни не считал. Я ее не умножил, но и на долю не уменьшил. Да кто ты такой есть, чтобы с этим ко мне приходить! Да если я тебе ее даже и покажу, перед самым носом твоим выставлю — разве у тебя смелости хватит взять?! Да что там говорить…