Елена Колина - Про что кино?

Суетились бестолково вдвоем — чайник на плиту, печенье «Мария» в вазочку, Фаина зачем-то вареную курицу плюхнула на тарелку — в шесть утра! Огляделась, покружила вокруг стола и, будто окончательно потеряв связь с реальностью, водрузила в центр неоткрытую банку горошка. Встали у двери вдвоем, прислушиваясь к звуку лифта. Фаина сказала:

— У них что-то случилось. Мы, конечно, поможем, но имей в виду — будем держаться холодно. После всего!.. Холодно и отстраненно.

У обоих сердца бились так сильно, что, казалось, другой услышит. Кутельман взял Фаину за руку — он уже и не помнил, когда касался ее, и так, взявшись за руки, как дети, они простояли у двери полчаса. Почему их так долго нет, не придут, передумали?.. И когда Кутельман смущенно заерзал — не почудилось ли ему со сна, не приснился ли ему этот звонок и этот голос, — хлопнула дверь лифта, приехали…

— Ну вот… Помни, никаких «Фирка», «Илюшка»… Холодно и отстраненно.

Фаина открыла дверь с приготовленным строгим лицом, и — Кутельман не успел ее подхватить, она просто вывалилась из квартиры, как картина из рамы, упала на Фиру, обняла, забормотала: «Фирка, Фирка…». Кутельман взглянул на нее с потаенным смешком — чрезвычайно холодно получилось, исключительно отстраненно. Фаина повторяла «Фирка, Фирка…», Фира стояла в ее объятиях, как каменный идол, — тоже приготовила лицо, перед тем как позвонить в дверь, а сама будто невзначай придвигалась к Фаине ближе и ближе, пока они не стали одно.

— …Вот пиздец так пиздец!.. — сказал Илья, и Кутельман послушно кивнул «да, конечно», — восемь лет не виделись, не разговаривали, восемь лет, вот Илюшка и хорохорится от смущения, от смущения повторяет одно и то же: — Ф-фу, еле допер…

Илья втащил в прихожую два огромных чемодана, до последней царапины знакомые Кутельманам по совместным поездкам в отпуск, потертые, видевшие Прибалтику, Крым, Кавказ. Почему-то он в шесть утра был с чемоданами, как будто пришел к Кутельманам жить.

— …Знаете, что они сейчас сделают? Обольют грязью демократов, расскажут, что они у народа все украли, потом кинут кость, понизят цены на какую-нибудь херню… В этой стране никогда не будет толку… Эй, вы что? Вы не знаете?! Господи, ребята!.. А я, мы… Фирка всю ночь не спала, у нее список… Переворот!.. Военный переворот!.. Фаинка, включай телевизор! Эмка, радио! Скорей, попробуй поймать, может, еще успеем, может, еще не начали Би-би-си глушить!

По телевизору показывали «Лебединое озеро», вчетвером молча смотрели на маленьких лебедей, семенящих на экране, мерцающем мертвенным голубым светом старой записи, «та-рам-пам-пам, тара-рам-пам-пам» звучало издевательской насмешкой, потом слушали Би-би-си. Военный переворот, объявлено чрезвычайное положение, Горбачев арестован, в Москве танки.

— Лева сегодня прилетает из Нью-Йорка, в два часа, я всю ночь не спала… включила телевизор, а там переворот, а у меня только форшмак готов… и оливье… — сказала Фира как-то по-стариковски, путано, но ведь она всю ночь не спала, бродила по квартире, убирала Левину и без того идеально чистую комнату, зачем-то вымыла ванную, как будто Леве важна чистота коммунальной ванной, рассматривала свой список: пирожки, блинчики и так далее, на целый лист.

Ей, конечно, не требовался список продуктов, чтобы приготовить Левину любимую еду, это был комбинационный план, она прикидывала, что лучше — блинчики или пирожки, пирог с яблоками или «наполеон», ведь сахар по талонам, мука по талонам. Пирожки, блинчики… И такая вдруг подступила горечь: Лева приезжает — праздник, а как же Кутельманы?..

— Будем встречать Леву в аэропорту форшмаком. Ты ему форшмак на рушник положи, как хлеб с солью… А оливье в карманы напихаешь… Если люди удивятся, скажем: аидише мама, у евреев такая традиция, у них форшмак — символ любви… — сказал Илья. Илья никогда не мог вовремя остановиться.

В квартире включено было все: два телевизора, радио. В десять часов выступил военный комендант города, и отовсюду, из кабинета, гостиной, кухни, зазвучало: «В целях гарантирования безопасности граждан, обеспечения нормальной работы экономики, транспорта, общественных учреждений, а также поддержания должного порядка в городе Ленинграде и прилегающих к нему районах с четырех часов девятнадцатого августа введено чрезвычайное положение».

— Эмка, ты, конечно, профессор, но я всегда говорил — надо валить! И кто оказался прав?

Кутельман кивнул, не желая спорить, как будто Илья не знает, что применительно к нему «надо валить» — пустой звук, у него секретность, первая форма. Кутельман и Илья приникли к приемнику, возились, переругиваясь «ты не услышишь, пусти меня, лучше я», сидели щекой к щеке, опять отталкивали друг друга.