М. Стедман - Свет в океане

Том лег рядом. Звук ревущих и разбивающихся волн разносился по расщелине эхом.

— Похоже на Янус.

— А как там? Об острове рассказывают разное, но, кроме смотрителя и команды катера, там, по сути, никто не бывает. И еще год назад туда ездил доктор, когда целый пароход поместили на карантин из-за брюшного тифа.

— Остров… он ни на что не похож. Он сам по себе.

— Говорят, что он суровый. Из-за погоды.

— Всякое бывает.

Изабель поднялась.

— А тебе там не одиноко?

— Нет, там всегда много работы. Починить что-то или проверить.

Она наклонила голову, явно сомневаясь, но промолчала.

— А тебе там нравится?

— Да.

Изабель рассмеялась.

— Болтуном тебя точно не назовешь!

Том поднялся.

— Проголодалась? Время уже обеденное.

Он подал Изабель руку и помог встать. Ее маленькая ладошка была вся в песке, а рука оказалась удивительно мягкой и нежной.

Изабель угостила его бутербродами с ростбифом, имбирным пивом, а на десерт — фруктовым кексом и яблоками.

— А ты пишешь всем смотрителям, которые отправляются на Янус? — спросил Том.

— Всем! Вообще-то их не так много, — ответила Изабель. — Ты — первый новичок за многие-многие годы.

Поколебавшись, Том решился задать новый вопрос:

— А почему ты мне написала?

Она улыбнулась и отпила глоток имбирного пива.

— Думаешь, потому что с тобой весело кормить чаек? Или от нечего делать? Или потому что никогда раньше не отправляла писем на маяк? — Она смахнула со лба прядь волос и посмотрела на воду. — А тебе бы хотелось, чтобы я не писала?

— Ну… я не… в смысле… — Том вытер салфеткой руки. Просто удивительно, как легко ей удается выбить его из равновесия. Раньше за ним такого не наблюдалось.

В один из самых последних дней 1920 года Том и Изабель сидели на дальнем краю пристани. Легкий ветерок, гнавший рябь по воде, наигрывал одному ему ведомую мелодию, постукивая по бортам баркасов тихими всплесками волн и раскачивая снасти на мачтах. В воде отражались огни гавани, а в небе светились россыпи звезд.

— Но я хочу знать все-все! — решительно заявила Изабель, болтая босыми ногами над водой. — И ни за что не поверю, что «больше рассказывать нечего». — Ей с неимоверным трудом удалось вытащить из него признание, что после частной школы он поступил в Сиднейский университет, где выучился на инженера. — Я могу тебе рассказать про себя кучу всего! Например, про бабушку и как она учила меня играть на пианино. Или что я помню о дедушке, хотя он умер, когда я была совсем маленькой. Или каково в нашем городе быть дочерью директора школы. Я могу рассказать тебе о своих братьях Хью и Элфи и как мы плавали на ялике и ловили рыбу в реке. — Она посмотрела на воду. — Я иногда скучаю по тем временам. — Намотав на палец локон, она задумалась и наконец сформулировала: — Это… как огромная галактика, которая ждет своего открытия. А я хочу открыть твою.

— Что ты еще хочешь знать?

— Ну, скажем, про твоих родных.

— У меня есть брат.

— А имя мне позволительно узнать? Или ты его забыл?

— Нет, не забыл. Сесил.

— А родители?

Том перевел взгляд на фонарь, горевший на мачте.

— Что — родители?

Изабель повернулась и заглянула ему в глаза.

— Интересно, что у тебя на душе?

— Моя мать умерла. А с отцом я не общаюсь.

С ее плеча соскользнула шаль, и Том поправил ее.

— Не замерзла? Может, проводить тебя домой?

— Почему ты не хочешь об этом разговаривать?

— Если для тебя это так важно, я, конечно, расскажу, но мне бы не хотелось. Иногда прошлое лучше не ворошить.

— Но семья не может оказаться в прошлом. Она всегда незримо присутствует рядом.

— Тем хуже.

Изабель выпрямилась.

— Ладно, не важно. Пора идти. Родители, наверное, волнуются, куда мы запропастились, — сказала она, и они неторопливо двинулись в обратный путь.

Той же ночью Том, лежа в постели, вспоминал свое детство, о котором так хотела узнать Изабель. Он никогда и ни с кем о нем не разговаривал. Бывает, что сломанный зуб дает о себе знать, только если его острого края случайно коснется язык. Так же и с этими воспоминаниями. В памяти всплыла картина, как в восьмилетнем возрасте он дергал отца за рукав и плакал: «Пожалуйста! Пусть она вернется! Ну, пожалуйста, папа! Я так ее люблю!» А отец лишь раздраженно стряхнул руку. «Никогда больше о ней не говори! Слышишь? Никогда!»

Когда отец вышел из комнаты, Сесил, который был старше Тома на пять лет и намного выше, дал ему подзатыльник. «Я же предупреждал тебя, дурак! Говорил, что не надо!» И с этими словами тоже ушел, оставив маленького мальчика одного посреди гостиной. Том достал из кармана кружевной носовой платок, пропитанный духами матери, и приложил к щеке, стараясь не запачкать слезами. Ему хотелось просто ощутить прикосновение чего-то родного и такого нужного.