Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Если вы не будете думать обо всем множестве вещей, то все мысли будут отброшены. И когда мышление прекратится, вы уже не будете перерождаться в других местах! Семен! Ты прослушал самое главное! Люди этого мира! Отрешайтесь от ложных взглядов, не порождайте ложных мыслей!— Она закрывает книгу («сутра помоста великого»… дальше не успеваю прочесть) и прижимает ее к пиджаку.– А сейчас я научу вас правильно дышать.

– Манюсенькая или монюсенькая?– озирается Семен.

– Ма,– Аня не открывает глаз.– Ма-нюсенькая.

– Малюсенькая!– взрывается Тамара.– Я занималась три года у единственного на весь город гуру, когда это еще отнюдь не поощрялось. Я рисковала своим кандидатским стажем, как мне казалось тогда, ради избавления от физического недуга. И, может быть, только сейчас я поняла всю духовную мощь этого учения, способного…

– Ну, слушайте!– вдруг объявляет Семен, в последний раз облизывая глазами свои каракули.– «Маха моя! Тёплышко родное! Колокольчик мой нерусский. Аидыше пунем, как прабабушка твоя говорила, тебе на долгие годы. Непостижимолость моя! Чтобы от меня, через меня – дева такая, диво такое? А вот – через меня! Думаешь, я сейчас где – в вагоне книжном? В тебе я сейчас, и завтра буду, и пребуду! Сломались у папы часики, он давно на них не смотрел, а они обиделись и сломались. Пишет папа и не знает, который нынче Махочке годок. А только, душенька моя, ты во всякое время хороша. И в глазах твоих – тайна, и в появлении твоем – неизъяснимость».

– Еще бы! Лелечка рожала, а Семочка с Шуреночком горные пики покорял!– фыркает Тамара.

– Родила у нас Лелечка до срока. А Семочка не пики покорял, а горные селения окучивал посредством сбора фотографических заказов, на деньги от которых Махочка росла, росла да и вымахала в Махищу!– этому, последнему, он вдруг удивляется и с удовольствием шумно вздыхает: – «И в появлении твоем – неизъяснимость. Было тебе годочка два – вышла! А папа с дядей другим пиво пробовал, никак его, клятое, распробовать не мог. Вышла! Из-под черных кудрей плечико выставила, а глазища раскинула – что тебе руки! Ох, Маха-Маруха! Дядя как взглянул на тебя такую да как закричит. Закричал он нехорошо, а подумал-то он о хорошем, и сказать он хотел, чтобы я тебя, уж такую вот,– уберег. Понимаешь, малыш? Только мамочка наша вбежала: на папу, на дядю, а тебя – по губам, по губам и по попе! Помнишь, папа сел рядом с тобой и заплакал? Я тогда не сказал тебе – рано было тебе сказать. А теперь вот скажу. Для спасения Бог одного изо всех на земле человека выбрал. Всяким Ной этот был: был и пьяным, даже голым был спьяну. Но уж такая была у него душа – одна на всей допотопной земле – от всякой малости слезами обливалась; и все-то ей в изумление было: и радость, и беда. Мир Божий стоял еще новый. Я это точно знаю. И ты, Маха, знаешь, ты чуешь. Душа-то у тебя – моя! Не за что. Носи на здоровье».

– Это уж точно, что не за что!– кривит узкие губки Тамара.

– «А глаза у тебя, у Манюси,– Суламифи. А чьи же еще? Трои нету – и след простыл. Где их Библос хваленый, где Иерихон? Все давно пыль и тлен. А глаза твои голубиные есть! И будут, и пребудут».– Он захлопывает книгу.– Нюха, как ты считаешь, мне его тут оставить или выдрать и в банку пивную вложить? Я немалую дыру в тамбуре присмотрел!

Аня – не открывая глаз:

– Ты думаешь, это – ад?

Я накрываю ее руку. Она излучает тепло, как и солнце, не думая для кого.

– Я, ой, не могу!.. Я вспомнила, как ты…– Тамара хихикает,– как ты из окна… Надо же было додуматься!.. Ой, не могу! Леля домой в перерыв картошку приперла, а у Семочки – девушка. Так он с брюками в обнимку через балкон… Леля входит: девица в койке – одна. А наш Семочка крылышками бяк-бяк, ножками прыг-прыг – в дверь звонит!– смех ее уже душит, это похоже на истерику.– «Ой, Леля, как хорошо, что ты пришла! Надо девушке ношпу кольнуть. „Скорая“ все не едет и не едет! Я уже на улицу бегал встречать!» А девушка, как про укольчик прослышала, сразу к двери отползать! Не могу-у… Семка ей: «Ой, вам что – уже лучше? Ты, Лелек, не поверишь, я ее в подъезде без признаков жизни нашел!» А девушка наоборот – вот-вот этих самых признаков лишится!

Смешинки щекочут и Анин нос. Она начинает пофыркивать, чем еще больше возбуждает Тамару. Бедняжка без слов уже давится хохотом вперемежку с икотой.

Семен вынимает откуда-то вскрытую банку голландского пива и остаток вливает в Тамару.

Та пьет. Выпивает до донышка. Но икает теперь все безудержнее и громче. Вдруг кричит сквозь икоту: