Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Обидно не бывает?

– Нет!– он мотает головой.– Ты что?! Конечно, и разругаемся – все бывает. А только он один так мириться умеет. Он же нежный, как крокус. Поскольку я крокусов в жизни не видел. А что видел – мне не с чем сравнить! Свою физию мне сюда вот уложит и, как кошка, об ухо мне трется, трется… Он картиночку новую сделает – вот когда мне обидно бывает! Я стою перед ней дурак дураком! А он ходит вокруг, он волнуется, ждет! Ну, допустим, представь: холст, гуашь, на небе тарелка лежит, а может – луна. И на ней две здоровые рыбины – хвостами к середине: без пяти минут двенадцать показывают. Та, которая «минутная», аж изогнулась от нетерпения и воздух ртом хватает. Как будто ей в полночь воды нальют. Понимаешь? А кто ей нальет? Ни облачка! Вызвездило так!.. А он ждет. Я говорю: «Сев, по-моему, она выпить хочет». Он говорит: «И знаешь почему?» И лицо у него такое, как если бы от моих слов, я не знаю что – все зависит! Я говорю: «А мы с тобой – почему? И она потому же!» Он меня за холку взял, прижал к себе: «Сестры, – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…» Ну, и так далее, до конца мне шепотом в ухо читал.

(Он тягуче, всем телом раскачивается в такт, и мой голос тоже раскачивается вверх и вниз… Что-то такое делает с человеком трехдольник, это уже к физиологам, а не к литературоведам вопрос!)

(Но самое горло-перехватывающее – эти сбои, эти пропущенные доли!– отчего имя … и сейчас будет забота – всего их четыре на двенадцать строк… моя курсовая!)

Чьи-то жидкие хлопки за стеллажом. И – Анин голос:

– Нюха! А пиво?

Аня выходит с раскрытой книгой. Я не видел такого издания. Какой, интересно, стоит на нем год? Кстати, а сейчас он – какой?

(Анин голос тоже раскачивается вниз и вверх.)

(Самая высокая нота у Ани – в конце строки. Что-то щемящее в этом… Интонационно женская рифма всегда предполагает вопрос или по крайней мере многоточие. Она потому и называется женской.)

– Долгими полярными ночами Всеволод и тебе читал Мандельштама!– я протягиваю руку к книге, но Аня из упрямства прижимает ее, раскрытую, к груди.

– Во-первых, полярная ночь одна. А во-вторых, он читал это мне, когда звонил последний раз и ну очень-преочень хотел меня видеть!– в ее голосе вызов.– Вот и захотелось найти и перечесть.

– Так ты все это время?..– Семен уныло ерошит тяжелые волосы.– Ты вместо того чтобы!..

– Семен, а что бы самому не прошвырнуться?– я даже готов помочь ему встать.

– Без рук!– в синих Анютиных глазках лукавая отвага.– Между прочим, Геша, в третьем вагоне тому назад ты сидишь почему-то на корточках и подслушиваешь наш разговор.

– Но этого не было!

– Значит, будет!– Она протягивает мне том Мандельштама и извлекает из бездонных карманов своего рыжего комбинезона по бутылке Останкинского пива.

– У-я! Анка! Двойню принесла!– рычит Семен, хватаясь за бутылец.– Василь Иваныч, я своего уже забрал!

Однако вторую бутылку Аня оставляет себе – открывает ловким ударом об угол стеллажа. И уютно устраивается на полу.

Большие глотки мерно пульсируют на ее удлинившейся шее. Можно вставить в реестрик… Впрочем, что же тут непристойного? Но волнует невероятно!

– Нюх, а видала кого еще?– Сема выхлебал залпом и теперь благодарно кладет свою голову ей на колени.

– Три раза Тамару и еще два раза…

– Нюха! Ну? Не томи!

– Бр-р-р!

– Ну же?

– Себя! Ой, мужики, красивая я баба! А только удовольствие, скажу я вам, все равно ниже среднего!

– Разговаривали?