Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Спать с ним сладко. Допустим. Слаще некуда. Ну и что? Разве это – любовь?!

Я – фиксатор. Она говорит обо мне, очевидно. Больше не о ком! Наша страсть, захлестнувшая нас после долгой разлуки…

Чуть светлее. Фигура – вдали. И ее же шаги. Аня тоже их слышит. И стихла.

Невысокого роста блондинка тащит лесенку. Очевидно, библиотекарша.

– Помогите же! Вы бывали и расторопней!

– Я? Когда же?– и иду ей навстречу.

– Я ищу каталоги!– привалилась к углу.– Вы бы лесенку взяли!

– Зачем?

Анин всхлип:

– Ни хрена он не любит! Даже хрен свой не любит. Он однажды его разодрал себе спьяну так!..

Так. Беру срочно лесенку. И несу, и влеку за собой эту даму:

– Каталогов здесь нет.

– А журналы? Меня интересуют толстые журналы за этот год!– бежит за мной, обгоняет, распахивает дверь, которая напоминает вагонную…

И выходим мы словно бы в тамбур: из щелей задувает, и стены одеты в железо.

– Что вы ищете в толстых журналах?

– Перекурим?– она вынимает из кармана пачку «ВТ» и, тряхнув ее, с жадностью тянет губами сигарету.– Спички вот.

Я услужливо чиркаю. Угощаюсь. И, чиркнув опять, ощущаю, мне кажется, очертания собственных легких.

– Очевидно, весь умысел в том, чтобы я отыскала начало. И прочла его. И решила, на сколько: на пять с плюсом или на тройку с минусом, справилась я с сочинением на тему «Моя жизнь».

– Ваша жизнь. Вы считаете, это – тема?

– Женщина, которая всю жизнь ставила оценки другим, ставит оценку самой себе. По-моему, весьма оригинальный финал. Но, конечно, это не оригинальничанье ради оригинальничанья. Этот прием заставит не только героиню, но и читателей…– рука с сигаретой подрагивает.– Здешние фонды в таком омерзительном состоянии и беспорядке!

– Повесть о вас напечатана в толстом журнале?

– Я так думаю – первая половина… А иначе – зачем это все?– и швыряет окурок на пол, и решительно давит его желтым ботинком.– Вы ведь верите в то, что все неслучайно?

Я киваю и пожимаю плечами. (Замечательный памятник мне. Будет нужен эскиз – лучшей позы не отыскать!)

Я-то было подумал, что книги и я, я и книги и Аня – что это – попытка коллажа – что-то вроде новомодной инсталляции, в которой скомканные и пропитанные клеем страницы Маркса соседствуют с кружевным бюстгальтером, цитатой из Клее…

– Может статься, что в следующем номере напечатают исповедь Галика… С орфографическими ошибками!– она смеется, такое рыхлое лицо и такое детское веселье!– Так и не смогла обучить его грамоте! Это – чудо-ребенок! Если бы автор избрал именно этот путь! Советская литература, к сожалению, вообще прошла мимо юности как таковой. Кто у нас есть? Только молодогвардейцы! Да и девятнадцатый век, открывший детство, давший его неподражаемые образцы (один только Илюшечка Достоевского чего стоит!), и девятнадцатый век прошел мимо юности. Барышни на выданье не в счет! И Наташа Ростова – лишь высшее достижение в этом ряду! Но где, я вас спрашиваю, мужающая юность? С ее беззащитностью, нежностью, страстностью, бескомпромиссностью!

– Юность – одно из самых темных мест . А наша литература всегда стремилась к свету,– я гашу свой окурок о каблук.

– Юность чиста!

– И темна одновременно. Если вам попадется здесь томик Платонова, перелистайте, и вы убедитесь, что вне зависимости от возраста все его персонажи – юноши, отроки и юницы.

– Я говорю совершенно о другом! Вы ведь не в курсе. Если я верно поняла, вы здесь всего лишь библиотекарь!– и тянет лесенку на себя.

– Я?

– В предыдущем книгохранилище вы помогали Анне Филипповне отыскать какую-то книгу. Откройте мне дверь!

– Я помогал?!– дверь я ей открываю, лесенку отбираю.– Не торопитесь. Если все неслучайно, то наша встреча…

– Их уже было столько!– И, одернув зеленый пиджак, она входит… Мы вместе с ней входим – снова в книговагон, как две капли похожий на предыдущий.

После нервной оглядки на стеллажи:

– Мда, знакомая неразбериха!– обернулась ко мне, губы втянуты, словно забыла в стакане протез.– Я сняла с полки книгу – вагона четыре назад, и открыла на первом попавшемся месте. И прочла: Бог, который заставил Авраама занести нож над своим столь долгожданным сыном Исааком (что в переводе означает, обращаю на это ваше особое внимание, дитя смеха! ),– этот Бог был, конечно, ироником. И вера в него – это вера в абсурд.

– Кьеркегор, очевидно. Ну – и?

– Но ведь все неслучайно! Вы сами сказали!

Вдалеке чей-то смех. Взрывом. Анин? Аня здесь? Здесь и там?