Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

Катя ненавидела мой зеленый в синих ромбах свитер. В ее последний день рождения я был намеренно в нем. А ей, бедняжке, так хотелось понравиться своим новым друзьям, отъезжантам. Даже больше, по-моему, чем в прежние годы всему музсоставу вместе взятому. Мой свитер какофонировал и джазил. Впрочем, он был ее алиби. От такого в таком было грех не уехать!

Отсутствие чувства судьбы размывает. Как тьма.

Не у Хармса ли я позаимствовал тягу к реестрикам?

Нет ничего беспомощней этой моей оглядки! Она-то и выдает меня с головой! А заимствования – что же – кровь, текущая по сосудам организма по имени словесность .

К бессловесности. Бес словесности.

Бес как не , как отсутствие. То есть язык утверждает: тьма есть только отсутствие света. Дьявол (бес) не субстанция, не монада, а полость, в которую Бог не вошел еще…

Но интересней всего не заимствования, а то, как большая литература наяву грезит своим грядущим:

в поэзии капитана Лебядкина воспредчувствован Хармс;

второй том «Мертвых душ» – краеугольный камень, положенный в фундамент имперского стиля, первый шедевр социалистического реализма, по недоразумению в этот ранг все еще не возведенный.

Так хорошо сейчас вдруг – отчего?

Оттого, что есть мысль и она не обо мне и, наверное, не моя. Она – гостья. На миг. Я исчез, но не тьма поглотила меня. И все-таки я исчез. И это хорошо. Не размыт, и размыт, и омыт.

(вот это , это остается!),

Это! А не подробности неудавшейся жизни, начавшейся с – казалось бы – удавшегося зачатия. Не можно русскому дворянину от жидка бысть. А от Абрама, но эфиопа – можно.

Очень Катя любила об этом. А теперь пикетирует кнессет: не желает наша Катя отдавать им Голаны.

Игорек шел спиною вперед и испуганными глазами вытягивал из меня душу. И я стал ощущать, что душа, как и кишки, имеет предел. Ну двенадцать метров, ну восемнадцать… Все, сейчас вырвет с корнем. Он вдруг закричал: «Дядя Гена! Я приеду!» Рядом, впритирку ко мне стоял его отец… Но Игорек прокричал это мне! И стал махать обеими руками. Бросив сумки, Катя развернула его и тряхнула. Как трясла его маленького по утрам, чтобы скорей разбудить к саду. Я запрещал ей так его трясти! И вот теперь она торжествовала, оставляя двух мужей разом да еще в полном, как ей казалось, дерьме. Увозя обожаемого ими обоими сына! Не каждой женщине выпадает такое счастье.

Отделение от тьмы сумерек?.. Да! Они совершенно чернильного цвета. И в них что-то вытянулось в длину. Стеллажи. Потолка я не вижу. Я и книги? Уж очень темно!

Одно большое темное место.

Жанр темных мест.

Интересно, я соответствую жанру?

Катерина звонит раз в полгода: «Представляешь? У нас тут сезон дождей!» Ей кажется, что это шикарно. Игорек пишет мне от нее тайком. И я знаю поэтому, что в «сезон дождей» стены в комнате покрываются плесенью. «Но на мазган нашей машканты хватить не может. Мазган, что означает кондиционер, что означает предел мечтаний любого алима, живущего на машканту, что означает…»

Биография – это горизонталь, а судьба или чувство судьбы – вертикаль. Моя любовь к стелющимся растениям что-то ведь выдает… Из самых любимых – вьющийся вверх и вширь дикий виноград – то есть стелющийся, но по стене, то есть имеющий лишь видимость судьбы?

Я родился в Москве, в коммунальной квартире на Сретенском бульваре. Родила меня мама от женатого человека, который недолгое время нам помогал, донос на которого написала, как думает мама, соседка, тетя Полина. Освободившись, отец остался жить в Магадане, где у него образовалась новая семья. Он был отличным невропатологом, влюблявшимся в своих пациенток. А может быть, он справедливо полагал, что пылкий романчик излечит их лучше пилюль и Шарко. Я помню его гундосый голос, интерес к подергиванию моего лица и множество связанных с этим вопросов о снах, поллюциях… Отчего лицо мое, обычно подергивающееся лишь около губ и бровей, ходило ходуном, как спина кусаемой оводами лошади. Мне слишком хотелось ему понравиться. А удалось – лишь заинтересовать. Приехав в Москву два года спустя, он страшно гордился успехами медицины, запечатленными на моем неподвижном лице… Мама ловила его руку, чтобы поцеловать. Их разделяли семнадцать лет и два пролета иерархической лестницы. Она работала нянечкой в его клинике, дослужилась до сестры-хозяйки…