Юрий Рытхэу - В зеркале забвения

И тут Дуайт Мылыгрок вдруг выдал порцию такого красочного русского мата, что Гэмо от неожиданности и смеха чуть не свалился со стула.

Окно домика Мылыгрока, построенного, как он признался, из упаковки, в которой на остров привезли новую школу, смотрело прямо на советский остров, называемый русскими то «остров Ратманова», то «Большой Диомид», хотя он испокон веков имел исконное эскимосское название — Имаклик.

Всего в четырех километрах отсюда находилась родная советская земля, самый лучший мир, как твердила на протяжении почти семи десятилетий пропаганда большевиков. А здесь, правда, не бог весть в каком комфорте, жили нормальной, спокойной, собственной жизнью соплеменники, которые, согласно той же пропаганде вымирали и прозябали в нищете, в пьянстве.

Честно говоря, Гэмо видел не одного пьяного эскимоса в Номе, но здесь, на острове, похоже, никто это зелье не употреблял. Даже на торжественные песнопения и танцы по случаю приезда редкого гостя все явились не только в лучших, праздничных одеждах, особенно женщины, а кристально трезвые.

— Похоже, у вас тут не пьют…

— У нас это строго запрещено, — посуровевшим голосом ответил Мылыгрок. — Даже белые, которые работают в школе, обязаны подчиняться сухому закону. Если заметят нарушение — немедленно выселят с острова. И так во всех национальных селах Аляски.

— Кто же это установил? Правительство? Конгресс?

— Правительство… Конгресс, — криво усмехнулся Мылыгрок. — Они только рады будут, если мы сопьемся и на этой почве окончательно деградируем и вымрем. Тогда у них не будет никаких проблем с грабежом Аляски — нефти, газа, золота… Выбьют всех зверей и птиц, из морей, рек и озер вычерпают всю рыбу… А так наше существование только мешает им…

Возвратившись на родину, Гэмо в своих рассказах об Аляске был достаточно осторожен. Но иногда и очень откровенен, особенно среди партийных и советских администраторов Чукотского автономного округа.

В Анадыре, в кабинете первого секретаря окружкома КПСС Кобеца, собрались подлинные хозяева Чукотки, как они не стеснялись называть себя: начальник КГБ, милиции, руководители многочисленных учреждений, среди которых соплеменником Гэмо была только председатель окружного исполкома.

— Мы все бьемся над проблемой: как отучить моих земляков от спиртного, а вот, оказывается, есть готовое решение, — рассказывал Гэмо собравшимся в просторном кабинете первого секретаря с огромными окнами на Анадырский лиман…

Слушали его молча, почти не задавая вопросов.

Когда все разошлись и в кабинете остались лишь Кобец и Юрий Гэмо, первый секретарь недовольным и зловещим голосом произнес:

— То, что ты нам рассказал, идет вразрез с официальной информацией… Все эти сравнения уровней жизни, рассказы о жилье, о школьном образовании, оснащении охотников, о выплатах промышленными компаниями эскимосам дивидендов за нефть и газ — это капиталистическая пропаганда… Партия доверила вам, Юрий Сергеевич, такую серьезную миссию не для того, чтобы вы рассказывали нам сказки о высоком уровне жизни аборигенов Аляски.

— А что я должен делать — врать, выдумывать?

— Писатель в нашей стране прежде всего — идеологический работник, — назидательно произнес Кобец.

Ни одного очерка о современной жизни американских эскимосов Гэмо так и не удалось напечатать.

Незнамов собрался в гости. Повод был — день рождения Антонины Зайкиной. На Мальцевском рынке он приобрел большой букет цветов.

Еще с первой встречи с нездоровой и немолодой женщиной Незнамов почувствовал в ней носительницу особой, невысказанной за долгую жизнь тайны, и эта тайна странным образом соприкасалась с той, которую он носил в себе. Если Антонина была, скажем, приятельницей Николая Коравье, друга и земляка Юрия Гэмо, значит, она встречалась и с самим Юрием Гэмо? Тогда она как-то ловко ушла от расспросов. Может, тому виной было присутствие мужа, при котором, естественно, неловко предаваться воспоминаниям об увлечениях своей юности.

Но страшно даже подумать о том, что будет, если она скажет: «Да, я знала Юрия Гэмо, его жену Валентину, детей, которые родились при мне…» Куда же он тогда девался? Как она может объяснить полное, бесследное исчезновение друга и подруги молодости? Если даже она по каким-то причинам прервала это знакомство и больше не встречалась с ними после самоубийства Николая Коравье, то как объяснить то, что она больше слыхом не слыхивала о когда-то знакомом человеке, у которого выходили книги, печатались статьи, о ком говорили по радио, кто порой мелькал на экранах телевизора?