Томас Вулф - Домой возврата нет

Зато Брюзга поднялся и вслед за женщиной и ее спутником вышел на перрон глотнуть свежего воздуха и поразмяться.

Теперь в купе остались только Джордж и молодой франт в углу. Молодой человек отложил книжку и минуту-другую смотрел в окно, потом обернулся к Джорджу и с легким акцентом спросил по-английски:

— Где мы сейчас?

Джордж сказал, что они в Ганновере.

— Я устал ездить, — со вздохом произнес молодой человек. — Скорей бы уж оказаться дома.

— Где же это? — спросил Джордж.

— В Нью-Йорке, — ответил тот и, заметив на лице Джорджа некоторое удивление, поспешно прибавил: — По происхождению я, конечно, не американец, вы это понимаете по моему разговору. Но я принял американское гражданство, и мой дом — Нью-Йорк.

Джордж сказал, что и сам тоже там живет. Молодой человек спросил, долго ли он пробыл в Германии.

— Все лето, — ответил Джордж. — Я приехал в мае.

— И с тех пор были здесь… в Германии?

— Да, — ответил Джордж, — только десять дней провел в Тироле.

— Утром, когда вы вошли в купе, я сперва принял вас за немца. По-моему, на перроне с вами стояли немцы.

— Да, это были мои друзья.

— Но когда вы заговорили, по вашему выговору я понял, что вы уж никак не немец. Потом увидел, что вы читаете парижскую «Геральд», и решил — значит, вы либо англичанин, либо американец.

— Конечно, американец.

— Да, теперь я вижу, — сказал молодой франт. — А я по рождению поляк. Я уехал в Америку пятнадцати лет, но мои родные и сейчас живут в Польше.

— И вы, надо полагать, ездили повидаться с ними?

— Да. Я взял себе за правило навещать их примерно раз в год. У меня там два брата. — Было ясно, что он из семьи землевладельцев. — Вот от них я сейчас и еду. — Он немного помолчал, потом сказал с ударением: — Но больше не поеду. Теперь я не скоро у них буду. Я им так и сказал: хватит, хотят со мной повидаться, пускай приезжают в Нью-Йорк. А я Европой сыт по горло, — продолжал он. — Каждый раз, как приеду, меня тошнит. Хватит с меня этой дури, политики, ненависти, армий, разговоров о войне — всей этой чертовщины. Просто задыхаешься! — с досадой, с негодованием воскликнул он и, сунув руку во внутренний карман, вытащил какой-то листок. — Вот, не угодно ли взглянуть?

— Что это? — спросил Джордж.

— Бумажка… разрешение, черт подери… с печатью и подписью… позволяет мне вывезти из Германии двадцать три марки. Двадцать три марки! — с презрением повторил он. — Будто мне нужны их паршивые деньги!

— Знаю, — сказал Джордж. — Каждую минуту надо предъявлять какую-нибудь бумажку. Вы обязаны объявить свои деньги, когда приезжаете, обязаны объявить их, когда уезжаете. Если хотите, чтобы вам прислали из дому еще денег, на это тоже требуется бумажка. Я вам уже говорил, что уезжал ненадолго в Австрию. Так вот, пришлось потратить три дня, чтобы получить разрешение вывезти свои собственные деньги. Поглядите-ка! — воскликнул он и вытащил из кармана пригоршню бумажек. — Это все у меня набралось за одно лето.

Лед был сломан. Общее недовольство расположило их друг к другу. Джордж быстро убедился, что новый знакомец с присущим его народу патриотическим пылом стал страстным приверженцем Америки. Он сказал, что женился на американке. Нью-Йорк, заявил он, самый великолепный город на свете, только там и стоит жить, и он жаждет поскорей туда вернуться и уж больше никогда не уезжать.

А как насчет Америки?

— Ох, — сказал молодой человек, — как хорошо будет после всего этого вернуться в Америку. Ведь там мир и свобода… там дружба… там любовь.

Сам Джордж не мог бы столь безоговорочно одобрить свою родину, но вслух возражать не стал. Было бы просто жестоко охлаждать такую искреннюю пылкость. Притом Джордж и сам уже соскучился по дому, и великодушные, от всего сердца идущие слова молодого человека приятно согрели его.

За пылкими преувеличениями чувствовалась в них и какая-то правда. Этим летом, живя в стране, которую он прежде так хорошо знал, которая своей незабываемой прелестью и величием волновала его сильней, чем любой другой край, где ему случалось бывать, в стране, где он так легко сходился с людьми, он впервые в жизни ощутил пагубный гнет неизлечимой ненависти и неразрешимых политических противоречий, ощутил сложнейшее переплетение козней и властолюбия, которое вновь опутало измученную переделами Европу, ощутил в воздухе неизбежность катастрофы, которая вот-вот разразится.

Джордж, как и его молодой попутчик, до тошноты устал и вымотался от всех этих ограничений, от того, что у всех были натянуты нервы, измучена душа; его изнурил рак неизлечимой ненависти, который не только отравил жизнь целых народов, но так или иначе въелся в частную жизнь каждого из его друзей, да и почти всех, кого он встречал. И потому, хоть новый его знакомец-соотечественник в своих славословиях и не знал меры, Джордж чувствовал, что слова его отчасти справедливы — сравнение не в пользу Европы. Он, как, должно быть, и его попутчик, понимал, что Америке недостает еще очень и очень многого. За Атлантическим океаном, увы, существует не только свобода, не только дружба, не только любовь. Но, как, наверно, и его новый знакомец, он чувствовал и другое: для Америки еще не все потеряно, и то, что она обещала, не погублено вконец. И он тоже рад был, что из атмосферы пагубного гнета возвращается домой, в Америку, ибо, хоть ей и многого недостает, там еще есть чем дышать и еще может налететь свежий ветер и очистить воздух.