Томас Вулф - Домой возврата нет

О, любящий проворный раб! Любящий опрятный раб! Любящий раб, что сгибается в поклоне, опершись костлявыми пальцами о прилавок! Любящий раб, чьи жидкие волосы разделяет аккуратнейший прямой пробор и чей узкий лоб бороздят ровные частые морщины, когда он с легкой деланной улыбкой смотрит на вас снизу вверх! О, этот любящий проворный угодник, прихвостень важных господ — и тот жалкий мальчишка! Да, внезапно, посреди всей этой комедии услужливости, этой подделки под преданность, хозяин магазина, точно злобный пес, набрасывается на несчастного ребенка, который, простуженно шмыгая носом и притопывая застывшими ногами, протянул красные от холода, потрескавшиеся, натруженные руки к весело пляшущему в камине огню.

— Эй, ты! — рычит хозяин. — Чего ты тут околачиваешься? Отнес уже заказ в дом двенадцать? Ступай, да поживее, не заставляй джентльмена ждать!

И тотчас безобразно резкий, нелепый переход к прежней медовой учтивости, опять легкая деланная улыбка и елейные, льстивые интонации:

— Слушаю, сэр. Дюжину бутылок, сэр. Не позже, чем через полчаса, сэр. Дом номер сорок два — ну как же, как же, сэр! Доброй ночи!

Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи тебе, любящий, проворный раб, сила и опора нации. Доброй ночи тебе, незыблемый символ неколебимой независимости бриттов. Доброй ночи тебе, и твоей жене, и твоим детям, дрянной семейный деспот. Доброй ночи, ничтожный самодержец домашнего очага. Доброй ночи, господин и повелитель воскресной баранины. Доброй ночи, джентльменский угодник с Эбери-стрит.

Доброй ночи и тебе тоже, убогий мальчонка, несчастный недоросток, гном, неумытый гражданин из мира Маленького народца.

Сегодня на улице так быстро сгущается туман. Он всюду проникает, все окутывает, как плащом, и вот уже улицу не разглядеть. Лишь там, где падает свет от витрин винного магазина, в тумане разгорается смутное зарево, расплывчатое цветенье золотистых лучей, уюта, тепла. Мимо ступают ноги, прохожие возникают из плотной завесы тумана, точно призраки, на миг рождаются, принимают человеческий облик, шагают по тротуару — и вновь растворяются в тумане, точно тени, точно призраки, истаивают, исчезают. И те, кто в этом мире горд, могуществен и знатен, и те, кто прелестен и окружен заботами, тоже возвращаются домой — домой, в крепкие, надежные стены, где лучатся золотыми нимбами, расцветают в тумане другие огни. А за четыреста ярдов отсюда печатают шаг, четко поворачиваются и вновь мерно шагают рослые караульные гвардейцы. Здесь все — великолепие. Все прочно, как скрепленные цементом стены. Все прелестно и отрадно в этом лучшем из миров.

И ты, злосчастное дитя, так грубо и некстати ввергнутое в этот мир блеска и славы, куда бы ни был ты обречен пойти в этот вечер, какой порог ни должен бы переступить, на каком бы тюфяке, набитом вонючей соломой, ты ни спал в каком-нибудь тесном кирпичном муравейнике, в этой продымленной, промозглой туманной сутолоке, в кишащей двуногими букашками паутине старого, необъятного Лондона, — спи как можно слаще и покрепче держись за призрачное тепло, вспоминая этот запретный мир и его воображаемое великолепие. Итак, доброй ночи, мой маленький гном. И да помилует всех нас бог.

В конце осени и начале зимы того года неожиданный случай прибавил к списку приключений Джорджа Уэббера новое необычайное испытание. Уже месяца полтора он не получал вестей из Америки, и вдруг посыпались взволнованные письма от друзей: они сообщали о недавнем происшествии, которое не могло не отразиться на его литературной судьбе.

Известный американский писатель Ллойд Мак-Харг только что выпустил новую книгу, которую немедленно И единогласно признали вершиной его блистательного Творческого пути и выдающимся достижением национальной культуры. В английской печати уже встречались краткие сообщения о грандиозном успехе этой книги, но теперь из писем друзей Джордж узнавал подробности. Оказывается, Мак-Харг беседовал с журналистами и, к всеобщему изумлению, заговорил не о своем новом романе, но о книге Уэббера. Газетные вырезки с этим интервью и посылали теперь Джорджу. Он читал их с изумлением и с самой глубокой, самой искренней благодарностью.

Джордж никогда не встречал Ллойда Мак-Харга. Ни разу у него не было случая ни поговорить со знаменитым романистом, ни написать ему. Он знал Мак-Харга лишь по его книгам. Несомненно, Мак-Харг — один из корифеев современной американской литературы, и вот, в расцвете творчества, увенчанный величайшей славой, о какой только можно мечтать, он воспользовался удобным случаем не для самовосхвалений, как сделал бы почти всякий на его месте, а для того, чтобы восторженно расхвалить человека, которого никогда не видал, безвестного молодого автора одной-единственной книги.