Пэлем Вудхауз - Дживс, вы — гений!

— Как мне тяжело это слышать, сэр. Следовательно, как я полагаю, вы там не ночевали?

— Нет, Дживс, какое. Я спал, если только это можно назвать сном, в беседке. Я как раз пробирался к людскому входу по кустам в надежде найти вас, и вдруг увидел, горничная ставит на стол поднос с едой.

— Это завтрак его светлости, сэр.

— А где он сам?

— Должен скоро спуститься, сэр. Как удачно, что ее светлость поручила мне позвонить в гостиницу «Морские дали». Не окажись я здесь, нам было бы довольно трудно связаться друг с другом.

— Еще бы. А кстати, зачем понадобилось звонить в эти самые «Морские дали»?

— Ее светлость тревожится о сэре Родерике, сэр. Думаю, она поразмыслила и пришла к заключению, что обошлась с ним вчера вечером чересчур сурово.

— Ага, за ночь материнская любовь слегка поостыла?

— Судя по всему, да, сэр.

— Стало быть, «вернись, я все прощу»?

— Именно так, сэр. Но, к несчастью, сэра Родерика нет, и мы не располагаем никакими сведениями о его дальнейшей судьбе.

Этими сведениями располагал я и потому, конечно, незамедлительно поделился с Дживсом.

— С ним все благополучно. После воодушевляющей встречи с Бринкли он пошел в мой гараж за бензином. Он говорил, что бензином тоже можно оттереть лицо, не хуже масла, — это правда?

— Да, сэр.

— Тогда, думаю, он сейчас катит в столицу, а может, уже и прикатил.

— Я тотчас же извещу ее светлость, сэр. Полагаю, это сообщение в значительной степени умерит ее беспокойство.

— Вы в самом деле думаете, что она все еще любит его и желает совершить amende honorable?

— Или протянуть пальмовую ветвь? Да, сэр. Во всяком случае, ее поведение дает все основания сделать такой вывод. У меня сложилось впечатление, что старая любовь вспыхнула с прежней силой.

— Я очень рад, — искренне сказал я. — Должен вам признаться, Дживс, что после нашего с вами последнего разговора я совершенно переменил свое мнение о вышеупомянутом Глоссопе. В бессонные ночные часы между нами возникли узы, которые можно бы, пожалуй, назвать доброй дружбой. Мы обнаружили друг у друга массу скрытых достоинств и расстались, осыпая друг друга приглашениями на ленч.

— Неужели, сэр?

— Клянусь, Отныне в доме Глоссопа всегда будет стоять на столе прибор для Бертрама, и симметричный прибор для Родди у Бертрама.

— Очень приятное известие, сэр.

— Еще бы. Так что, если в ближайшее время будете беседовать с леди Чаффнел, можете ей передать, что я вполне одобряю этот брак и даю на него согласие. Однако сейчас, Дживс, все это дело десятое, — продолжал я, переводя разговор в практическую плоскость. — Сейчас важно другое: я умираю с голоду, и мне нужен этот поднос. Поэтому передайте мне его, и поскорее.

— Сэр, вы намереваетесь съесть завтрак его светлости?

— Дживс! — с чувством воскликнул я и только хотел добавить, что, если у него имеются хоть малейшие сомнения касательно моих планов в отношении завтрака, я их немедленно развею, пусть он только отступит в сторонку и посмотрит, как я наброшусь на еду, но тут в коридоре снова раздались шаги.

Конечно же, я ничего этого не сказал, я побледнел, если только может побледнеть человек, чья физиономия покрыта слоем ваксы, из самого сердца вырвался вопль. Мне снова надо было немедленно скрыться с глаз долой.

Обратите внимание, это были шаги крепких, сильных ног в штиблетах одиннадцатого размера, и я, само собой разумеется, предположил, что к двери подходит Чаффи, а встреча с Чаффи, как вы отлично понимаете, решительно не входила в мои планы. Я уже рассказывал вам, и, как мне кажется, достаточно убедительно, что мои настроения и цели не встретили у него поддержки. Наша беседа накануне вечером убедила меня, что он скорее принадлежит к враждебному стану и потому его следует всячески опасаться и избегать. Если он меня здесь обнаружит, немедленно запрет где-нибудь в порыве рыцарского благородства и начнет бомбардировать старого хрыча Стоукера сообщениями, что я здесь, пусть приходит и забирает.

И потому задолго до того, как ручка двери повернулась, я успел нырнуть в потаенные глубины, точно утка.

Дверь отворилась. Раздался женский голос — голос будущей миссис констебль Добсон, вне всякого сомнения.

— Мистер Стоукер, — возвестил он.

В комнату вошли большие, плоскостопые ноги.

Я поглубже втиснулся в свое укрытие. Плохи дела, шептал мне в ухо голос, совсем плохи. Мало ли всяких неприятностей сваливается нам как снег на голову, но чтобы такая гнусная! Кто бы что ни говорил о Чаффнел-Холле — а последние события заметно поубавили его привлекательность в моих глазах, — по крайней мере одно обстоятельство было в его пользу: здесь вам не грозила опасность неожиданно встретиться с Дж. Уошберном Стоукером. И хотя я весь растекся в нечто бесформенное и дрожащее, как желе, его возмутительное, ничем не оправданное, как я считал, вторжение вызвало у меня праведный гнев.