Ольга Аль Каттан - Сто лет полуночества

Зачем искать смысл в самой глубине мутной воды? Зачем пытаться доказывать истину, давно утонувшую в вине?

Все песни стары как мир. И пусть слова и мелодия вывернуты наизнанку, распотрошены на отдельные звуки и полубуквы, разгадка всегда лежит на самом видном месте, слегка припорошенная снегом. В каждом звуке и даже созвучии, в каждом зарифмованном символе мы опять ищем себя.

Безрезультатно. Прощаясь, но не простив, захлопываем дверь. Не оборачиваясь, уходим, искусывая губы в кровь. Вот и сделан последний шаг в пропасть боли. Она появляется как круговорот воды в природе, как обязательный приход весны с первыми подснежниками, где‑то в правом углу сердца возникает. Ноющая, а иногда резкая боль. Удар за ударом… Словно по команде загоняет в лузу бильярдные шары меткий игрок. Удар за ударом. Они катятся по зеленому сукну: отчаяние, надежда, тоска, безумие.

И, погружаясь в тишину фиолетовой ночи, прислушиваясь к вывернутым наизнанку звукам и словам, несущимся из радиоприёмника, мы… ищем себя, замирая в ожидании обыкновенного чуда. Пытаемся отыскать тот самый смысл, оставленный с обратной стороны захлопнувшейся двери. Так и не простив, уходим, чтобы придумать очередную сказку о любви, где каждое созвучие — осколок счастья, а строчка — выплаканная боль.

Мы ищем на протяжении всей жизни, ставшей длинной бесконечной дорогой. Кто‑то поворачивает назад, другой находит и теряет…

Наверное, так надо. Ибо не испытав то, что называют любовью, человек никогда не познает истинный смысл бытия.

Как же я тоскую… А ты так далеко от меня. Вспоминаю твои огромные глаза, словно разукрашенные тысячью оттенков голубого. Вспоминаю твои объятья, иногда жесткие (когда человек мог сникнуть под твоим напором), иногда жестоко–немилосердные, когда душил ты своею силой, улыбаясь звериным оскалом. Но меня ты обнимал нежно, обволакивающе, распахивая свою душу. Как же я скучаю, город мой…

"С дороги!" — угрожающе напирает на меня женщина с авоськой, успевая отпихнуть и плюхнуться на свободное место в трамвае. Я дома. Кругом родные, интеллигентные лица, и 40 минут везет–тащит меня трамвай к нужной остановке. Там эти минуты пролетали, а не тянулись серой тоской.

"Осторожно, двери закрываются, следующая станция — Павелецкая". Черная пасть подземных станций–улиц вымывает меня с людской волной в город наземный. Я в Москве. Все в этом мире познается в сравнении. Но разве можно сравнивать мегаполис бешеного Нью–Йорка с туманной суровостью Лондона? Как ухитриться сопоставить романтику Парижа с экспрессией Барселоны?

Москва. Что в имени тебе моем? С чем сравнить тебя, и надо ли это делать? Слышите мелодию? Её можно уловить в разных уголках города. Это — музыка Москвы. Неподражаемая мелодия, в которой соединяются нежно–зазывный свет вечерних фонарей с шуршанием листвы в Филевском парке. И царапает душу тягуче–грустящее звучание колоколов. Нервные пальцы пианиста перебирают клавиши рояля — в тумане Патриарших прудов растворяется последний аккорд… Сердце города бьет в такт с этой музыкой. Стучит, и значит, жизнь продолжается.

Опять сломался трамвай. Небо в сизых тучах, а зонт я не взяла. Глаза вверх — вглядываюсь, пытаюсь найти хоть что‑нибудь, напоминающее ТО небо. Не нахожу.

А над Москвой небеса, словно нарисованная пятиклашкой цветная картинка. Розово–голубоватые разводы плавно (иногда резко) переходят в глубокую синеву с оранжевыми аляповатыми пятнами. И стоп–кадр. Небо не движется. Замерло. Над крышами зданий разместилась гигантская репродукция, застыла над головами прохожих. В нужное время на смену ей приходит картина в серых, печальных то–нах, полотно тоски и унынья. День за днем сменяют друг друга изображения, погружая людей то в грусть, то в веселье…

Снова внутри меня ощущение горькой потери. Душа плачет по городу–мечте. По его улицам — длинным и прекрасным, грубо отесанным и величественным. Оставив за спиной завлекающие витрины, начинаю плутать по дворикам и переулкам. Город смешения стилей не устает удивлять. Купеческие особняки перемешались со сталинским модерном, а стильные здания 21 века соседствуют с "хрущобами" — "хрущевками".

Сомкнулась архитектура вокруг ничтожности человеческой, запугала, замучила, и растворился человек в величии города. А я? Вроде на брудершафт не пила с ним, а теплоту объятий почему‑то чувствую. И, когда хожу по улицам, любуясь зданиями, подмигивают они глазницами окон, улыбаются мне фасонами разных улыбок.