Ольга Аль Каттан - Сто лет полуночества

Потом Йонатан упал. Один камень рассёк ему лоб, другой угодил в висок. Камень, даже не пуля. Недалеко валялся фотоаппарат и чей‑то ботинок и катились высыпавшиеся из рваного пакета ярко-оранжевые апельсины. Как маленькие солнца.

"Я пошла в лавку, Лия со мной", — хлопнула дверь старинного особняка. Распахнутые глаза двухмесячной Лии впервые видели небо и солнце. На руках матери было уютно и спокойно. Лия разглядывала мир, окружающий её со всех сторон. Мир с щебетом птиц, с уморительно–смешным ослом, который отгонял хвостом приставучих мушек, с соседями, желающими ей здоровья и счастья. Как широко улыбалась жизнь маленькому человеку. Пока судьба не выскочила из-за угла дома. И, попав под перекрестный огонь, вжимаясь в стены и прикрывая собой тельце дочери, женщина не сразу заметила кровь на пеленке.

Что такое судьба? — случайный рикошет пули, хвостатой кометы смерти.

"Что такое жизнь?", — думал умирающий под капельницей Заид. Вокруг бегали врачи. Крики раненых слились в один общий вой. Впереди ждала вечность. Но почему так захотелось вдруг жить ещё? Взять на руки младшего сына и подбросить его высоко вверх, слушая заливистый смех счастья, и смеяться самому.

"Что такое любовь?", — спрашивали настойчиво остекленелые глаза неизвестной туристки–француженки. Поиск истины завершился. И бестелесная душа наблюдала, как рыдает в дождливом Париже суровый человек, не проронивший ни одной слезинки за свою жизнь.

"Что такое смерть? — записывал Йонатан Леви в своем дневнике за час до гибели. — Я видел, как умирает человек. Он смотрит сквозь тебя. В глазах — либо ужас, либо спокойствие. Бабушка не боялась смерти. А я боюсь. Человек стал Богом. Человек может дарить жизнь или забирать её. Я не хочу быть Богом".

Дикий крик разносился по улицам города Мира. Лия… Лия…

Эхо безумия вторило воплю, отскакивая от стен. Лия… Лия…

Кровавая простыня окутала Иерусалим, накрыла его белым саваном, мокрым от слез и крови. А потом наступила тишина. Страшная тишина. Так на море вдруг воцаряется штиль — ни ветерка, ни всплеска волны. Абсолютное спокойствие, светлое, безоблачное небо. Лишь где‑то на горизонте едва–едва различима темная точка.

Такое спокойствие воцаряется перед бурей. Заволакивая небесную синеву черной плесенью облаков, разрастется точка–горошинка, превратится в ураган, сметающий все на своем пути. И буря смерти затянет людские судьбы в свою воронку страха и безумия. Кровь сбрызнет листья оливы, огонь ненависти полыхнет в Иерусалиме — святом граде. Не остановят бурю слезы у Стены вечного Плача и молитвы под куполом Аль–Акса.

Потому что человек решил стать Богом.

Я люблю смотреть, как в чашке "раскрываются" черные чаинки. Когда горстка сухой пыльцы размякает в кипящей воде, становятся видны очертания листьев. Над чашкой вьется красивый дымок, он едва заметен. Вишневое варенье в хрустальной вазочке дожидается своего "звездного часа". И наступает тишина. В распахнутую форточку влетает бессонница. Садится напротив меня, упираясь локтями в стол. В желтых глазах её вопрос: "Зачем звала?". А я и не звала вовсе…

Моя бессонница любит чай с вареньем, я же предпочитаю кофе с молоком. Нет, мы не подруги. Она приходит, когда ей взбредет в голову, а уходит не прощаясь, по–английски. Она бывает навязчивой и наглой, и патетично восхищенной, и уморительно смешной. Но чаще моя бессонница меланхолично — печальна. Её желтые, как две луны, глаза смотрят на меня в упор, не мигая. Грустная улыбка завораживает, погружая в дымку мечты. Мы пьем кофе или чай, слушаем радио и молчим. Я смотрю, как "раскрываются" черные чаинки, и что‑то пишу на клочках бумаги.

Что‑то… Ещё не рожденная мысль, но уже видимый образ бродит в тумане. Какой‑то каркас натянутых нервов, они чуть слышно дрожат–позвякивают в углу. Обрывки слов, куски предложений. Невидимая пыль чувств и ощущений стелется поземкой по бумажному листу. А бессонница сидит на окне, болтает босыми ногами в воздухе и пуляет в собак косточками от вишневого варенья.

Откуда? Из каких прекрасных далей появляются вдруг в лихорадочной очередности СЛОВА? С одержимостью и упорством маньяка, с истерикой базарной тетки они укладываются в предложения.

Как? Из бессмыслицы покореженных форм и разбитого на куски воздуха возникает завернутое в подарочную бумагу — небо…

"Ещё, ещё неба!", — кричит от восторга бессонница и разрывает блестящую фольгу, выпуская на свободу: мысли, слова, желания, чувства, сны и мечты. И я не могу уже больше жить без этой лихорадки душевной, не могу находиться в мире зашторенных окон, сквозь которые не видна синева и простор небес.