Михаил Белозеров - Река на север

— Глупо, правда? — спросила она между сморканием и очередным глотком алкоголя.

— Пожалуй, тебе хватит... — сказал Иванов.

— Я знаю, что там навсегда усмиряют плоть... — произнесла она так, словно жертва совершилась.

"Хорошо бы..." — подумал Иванов.

— А ты знаешь, как это делается? — голос ее сделался мстительным.

— Нет, конечно, — ответил он, вздохнув.

Она перестала плакать.

— Розгами...

Он тихо засмеялся.

Человек рядом удивленно взглянул на них.

Подружка Гд. весело пояснила:

— После этого сам батюшка проверяет качество плоти... Хи-хи... — Большой рот захлопнулся, как оранжевый капкан. Она держалась так, словно они были в сговоре, а теперь Гд. стала ее предавать.

Гд. неуверенно улыбнулась, глядя, как собака, ему в глаза.

— Ну-у... вот видишь... — примирительно сказал он, — вовсе не обязательно... — он не добавил слова "плакать", — не обязательно всех ругать.

— Прости, — попросила она, — прости меня...

"Сколько это еще продлится?" — устало подумал он.

Момент, когда умолк саксофон, Иванов пропустил. Барабанщик в конце с нарастанием сделал так: "Ту-ту-ту-у-у... Бум-м-м!" Пианист встал и поклонился, откинув несуществующие фалды. Контрабасист скромно отступил в глубь сцены и прислонил инструмент к стене. Прожекторы погасли, темные углы слились с выпирающими ступенями, и только кто-то из посетителей, скользнув на сцену, одним пальцем стал подбирать на рояле "чижика-пыжика". Артисты устанавливали низкую ширму и высокие стулья. Потом снова включили свет. У них в руках оказались куклы: обезьяна и какаду. Под гитару исполнялось танго.

— Вы спрашиваете, свинг в джазе? — Саксофонист присаживался рядом.

— Я? — удивился Иванов, оглядываясь на кого-то третьего за спиной.

— Ну не вы... — согласился он устало. — Очень просто: легкость, свобода, покой, или когда сливаешься с барабанщиком... Да, именно... — заключил он, подумав, словно только что пришел к какой-то мысли, и размазал слезу по щеке. — Но такое случается раз в сто лет, а ты помнишь этот день и вспоминаешь его, как... как последний свой день рождения. Вот это и есть свинг. Но я вам этого не пожелаю...

— А сейчас? — покосился Иванов, ему было интересно.

Воспаленные веки непрерывно наливались влагой. Движения артистов были пластичны, а игрушки в их руках казались живыми. Артист с обезьяной все время помогал себе лицом. Он был очень внимателен. Станцевали цыганочку, и у мартышки появились большие разукрашенные губы.

— Просто вы не понимаете, — сказал музыкант. — Никто не понимает...

Артист вещал за двоих.

Какаду выкрикнул:

— Санкюлоты! Ха-ха-ха!!!

Обезьяна ответила:

— Скоро они станут реликтом!

— Почему же?

— Потому что так решили клерикане!

— При этом одного не отличишь от другого!

— Только по паспорту!

— И по усам!

За сценкой последовала ламбада.

— А в промежутках надо пить? — догадался Иванов.

Музыкант бесстрастно кивнул. Пот блестел у него в складках лба и на кончиках волос. Он был слишком стар или хотел казаться старым, чтобы врать и вызывать сочувствие. Гд. всегда нравились пожилые мужчины. Наверное, он понимал это. Ей льстили его ухаживания, — как сухие осенние листья, слишком грустные, чтобы не собрать их в букет. Без всяких сомнений, он готов был хорошо относиться к любому собеседнику за стойкой бара, готовому поставить угощение и быть внимательным слушателем.

— Правительство выпустило черта! — верещала мартышка.

— Какого?

— Под названием "западный национализм и конституция"!

— Что у вас с глазами? — спросил Иванов.

— Не ваше дело. — Он прихлебывал водку, как пиво.

Косые бачки, тонкие, в ниточку, усики и платок на шее делали его похожим на неудачника-жиголо со старомодными манерами.

— Самый безвредный напиток, — вызывающе сказал саксофонист, кивая на рюмку.

— Не обольщаюсь, — согласился Иванов и удостоился загадочного выражения водянистых глаз, может быть, потому что к саксофонисту все время подходили. Кто-то хлопнул по плечу: "Сыграешь еще, Жека?", "Старик, ты сегодня — класс!" Высокий, куполообразный череп с желтыми пятнами, нос, перебитый в двух местах: в переносице и ниже — так что напоминал латинскую S, широкие, мосластые запястья, — рыжий сатир с установкой на дружеское равнодушие, — он внушал уважение.

— Ладно, — сказал Иванов, — а приставать к чужим женщинам...

Лицо музыканта осталось невозмутимым, и Иванову это даже понравилось.

— Женщины... — сказал саксофонист и сделал широкий жест в сторону зала (он дарил его), — разве они знают, чего им надо?