Михаил Белозеров - Река на север

— Пф! — она недоверчиво фыркнула, презрительно втянув щеки и прикрыв для острастки глаза. — С тебя станется... Но ты... Но ты... Я же знаю-ю-ю... — не поверила.

— Правая мне нужна для работы, — пояснил он, чувствуя, как к губам подбирается улыбка.

— Странно... — неудовлетворенно протянула она, — я всегда от тебя завишу, всегда мне кажется... — она обстоятельно изучила кончиком языка разрушенную пломбу в зубе, а потом — обветренную губу с шелушащейся кожей, — ...ты выложишь что-нибудь такое, о чем я и не догадываюсь... Почему так? М-м-м? — слизнула остатки помады. — Когда я от тебя отделаюсь?!

Старая песня. Пьяные откровения, от которых она, трезвея, искренне открестится. Не мог же он объяснить, что мироздание необязательно понимать через постель. Но она по-другому не умела. Мужчины были в ее жизни проводниками. Кого она искала? Явно — не его. Теперь же, чтобы нормально рассуждать, ей надо выспаться. После сна, ванны и чашки крепкого, как вар, кофе она была готова к новым подвигам.

— Все равно правильно, — вдруг согласилась она и уверенно засобиралась. — Пошли ко мне?

Он посмотрел за спину, в зал, и нехотя объяснил:

— Меня ищут...

Он сказал то, о чем не хотел думать и о чем забыл, слушая саксофониста.

— Твой сын... Я знаю... — произнесла она, скорбно сдвинув брови.

— Он... он уехал, — поспешно возразил Иванов.

Он не мог просто сказать: "Ты знаешь, я полюбил другую". Он ждал в себе какого-то внутреннего толчка — его не было.

— Неважно, — произнесла горестно. — Дима... — От желания услужить она почти протрезвела.

— Я не хочу говорить, — предупредил он ее, и она чуть-чуть обиделась.

Теперь саксофонист играл с закрытыми глазами. Он неритмично цедил музыку, словно перешагивал через пару ступенек то с правой, то с левой ноги, не намечая остановок, как будто это понималось лишь когда сознание приобретало новый опыт. Через перегиб отчуждения. Через бритвенный край. Словно не существовало ни зала, ни людей в нем. От края сцены, как от бессмертия, его отделяло полшага. Иногда, когда мелодия взлетала, он делал резкое движение корпусом, не меняя положения ног. Но по-прежнему казалось, что дыхания у него в избытке, словно у хорошо отлаженных мехов. Лишь в те моменты, когда должна была следовать пауза, он делал невероятное: находил то единственное, что совершенно не ожидалось, и у публики перехватывало дыхание.

— Я пьяна... — призналась Гд. — Ага?

— Иногда это с каждым случается, — сказал Иванов.

Он понял, что в нем когда-то, так и не родившись, умер музыкант. Но раньше он этого не замечал.

— Хм! — Она еще могла иронизировать, это иногда спасало их отношения. — Бросил бы ты меня, ... — она добавила уничижительное слово и выжидательно замолчала.

— Очень точно, — не удержался он.

Не надо было этого делать, хотя бы из-за уважения к ней, к их многолетней дружбе.

— Не бойся... — жалко и бессмысленно улыбнулась.

Ресницы обиженно дрогнули. Он тихо выругался. Сегодня ей хотелось чувствовать себя униженной. Но после пятой рюмки она иногда становилась агрессивной, и с ней надо было уметь ладить.

— Я давно тебя бросил, — сказал он и пожалел как о свершившемся деле.

— Повтори, мне послышалось? — Она оторопела. Ей желалось услышать другое.

— Бросил, — повторил он.

Она резко повернулась, а потом схватила его за ворот и приблизила глаза, он почувствовал запах ее пудры и то, как трещат нитки на его рубашке. У нее были сильные руки врача-практика.

— И все же?.. — глухо произнесла она.

— Ты порвешь рубашку, — напомнил он.

Пианист наконец сделал переход, и публика зааплодировала.

— Плевать!

— Пни его в мошонку, — сунулась ее подружка.

— Пошла к черту! — Она не удосужилась даже повернуться. — Вот что, — повторила она. — Не ври! Хоть сейчас не ври!

— Я тебя не учил этому, — примирительно сказал он, она всегда его подозревала неизвестно в чем, — только отпусти меня.

— Ты бы мог быть и другим, хотя бы сегодня... — Она заплакала. Слезы закапали на стойку. Иванов под локоть ей сунул платок, и она пользовалась им, как кочегар — громко и со вкусом, попеременно очищая то одну ноздрю, то другую.

"Пожалуй, она чему-то научилась за эти полгода", — решил он.

— Ну что мне для тебя сделать? — спросил он. — Ты ведь никогда не претендовала на мою свободу.

Она мотнула головой:

— Теперь... теперь я держу себя в строгости. Хочу стать ино... ино... — она запнулась, сглатывая слезу, — инокиней...

Он равнодушно пожал плечами. Она все равно поймет по-своему, вывернет, как удобнее, схватит не с того бока, спорить бесполезно. Но спасать он не намерен. Он вспомнил, что с наивным чистосердечием делал это сотни раз с одним и тем же успехом, словно переделывал безнадежный механизм. Однажды это ему надоело.