Михаил Белозеров - Плод молочая

— Это было бы самое легкое, — сказал я, — самое легкое, самое простое и потому бессмысленное.

— Нет! правда! — воскликнула она. — Все было бы по-иному!

— Наверное, — сказал я.

Какой смысл терзаться тем, что тебе недоступно по природе или судьбе.

— Ты соглашаешься, ты опять соглашаешься!

— А что мне делать... — сказал я, ибо сказать было нечего и я только хотел, чтобы она успокоилась.

— Предатель! предатель! От тебя тогда все зависело.

— Это теперь только кажется, — сказал я.

— Все равно, все равно!

Но я стоял и смотрел на нее.

— Бог мой! — всплеснула она руками. — Неужели не ясно, что для того, чтобы все понять, требуется время, что отца уже нет, а я все иду по его колее, что я только и делаю, что повторяю его любимые фразы, — она сделала ударение на слове "любимые", — что я словно заводная игрушка с вечной пружиной, что я давно ни на что не надеюсь, ничего не жду... — Последние слова потонули в подозрительном всхлипывании.

И рука моя почувствовала, как талия стала податливее, и я поцеловал Анну в соленые глаза, а милиционер, наверное, стоял и подглядывал за нами из своих кустов.

Так я обрел ее, потеряв так давно, что в этот отрезок времени вместилась и клятва Гиппократа, и тринадцатилетний сын, и жизнь с женщиной, которая тоже считала меня неудачником, но в отличие от Анны не прощавшая мне ни капли самостоятельности, считая это покушением на свой авторитет, женщиной, которая требовала чаще всего денег, любви, в том смысле, как она ее понимала — "плотская", продвижения по службе, приятных и нужных знакомств с хлюстами из когорты Пятака, и еще бог весть чего, — то есть всего того, что меньше всего меня интересовало.

Но Анна...

Анна всегда была рядом... всегда...

Вы сидите один в пустой квартире. Вы прокручиваете в голове картинки: работу, приятные знакомства — женщин и тех из них, кого принято отождествлять с этим словом, вы прокручиваете карты, выпивку, разговоры, чужие идеи и нетленные образы. Вы прокручиваете, потому что так легче, потому что так заведено, потому что вам это приятно делать.

Но рано или поздно вы приходите к тому, что больше всего волнует, — возможно, просто к финишной черте.

Почти всегда я приходил к Анне. Почти всегда я представлял залитый дождем аэропорт, и беспросветное небо, и ее под этим дождем, ждущую меня. Почему аэропорт? Не знаю. Просто аэропорт, и все, и еще дождь — обязательно!

С течением времени она превратилась в образ хрупкой девочки, чуть не ставшей когда-то моей женой по причинам отнюдь не независящим от нее.

Среди ночи она проснулась и встала. Я видел, как в щелочку под дверью пролегла световая дорожка. Я лежал и слушал тишину дома. Где-то работал поздний телевизор, а за окном периодически проносились машины, отбрасывая подвижные тени деревьев на шторы. Я включил ночник, чтобы увидеть, как она войдет. Она вошла, темнея там, где положено всем женщинам, вовсе не устыдившись своей наготы, нырнула под простынь, нащупала мою руку и пробормотала: — Завтра, завтра, спать, спать, спать...

Мне казалось, что мы нация, которая почему-то стыдится тонкостей в литературе. Словно еще не настало время. Словно мы не можем говорить во весь голос. Мы как девица на пляже, прячущая себя под черным глухим купальником.

Мы не объясняем мир таким, каков он есть на самом деле, а придумываем разные теории, дабы избежать этого. Мы еще не научились быть художниками и одновременно прагматиками в искусстве, а ведь это, как высший пилотаж, свойственно лишь настоящим мастерам.

Мы поклонялись условностям, о которых во всем мире и думать забыли. На нас смотрят, как на очень странных людей. В искусстве мы наложили запреты на многие стороны жизни и совершенно не склонны выслушивать мнения о ней.

А между тем, какова она?

Как писал один знаменитый француз:

"Я не считаю, что жизнь совсем плоха. Я далек от этого. Я отказываюсь считать "ужасным" человеческое существование. Оно действительно странное, мы летим на вращающемся комочке грязи в бесконечность, сами не знаем зачем, и мы, бесспорно, умрем. Таково фактическое положение вещей и следует его принимать мужественно. Проблема заключается единственно в том, что мы при этом можем и что должны делать".

Я не думаю, что Андре Моруа в своей жизни был меньше занят выживанием, чем мы. Его творчество пришлось на военные годы. Значит, дело вовсе не только в умении творить, а и в качестве мышления, которое не должно ограничиваться политикой. Многие назвали бы его творчество — бытовой философией. Но эта философия зачастую отвечает реальным вопросам жизни. Такой литературы у нас не было. Слишком высокие цели нам ставили. А может быть, эти цели были не так высоки? Может быть, мы все ошибались?