Эйтан Финкельштейн - Пастухи фараона

— Извини, Рохеле, больше не буду. Мне-то все равно, но Давида она будет раздражать.

— Неважно, — отрезала Рахель, — ты должен держаться с ним официально. Не называй меня при нем Рохеле. Мы сегодня не приятели, а представители партии.

— Хорошо, — кивнул Ицхак и, различив сквозь табачный дым огромную шевелюру товарища, закричал: — По, анахну по, Давид [93] Здесь, мы здесь, Давид (иврит). .

Давид, невысокий молодой человек с бледным лицом и карими живыми глазами, лавируя между столиками, помахал рукой, сделал еще несколько пируэтов и оказался возле друзей. На его тщательно выбритом лице красовались щегольские усики, которые плохо вязались с мятой косовороткой, потертыми брюками и давно не чищенными сапогами.

— Шалом, аха, — Ицхак проворно вскочил и протянул Давиду руку.

— Шалом, хавер Давид, — Рахель встала, изящно расправила спину и крепко, по-мужски, пожала Давиду руку.

— Шалом, хавер Ицхак, шалом хавера Рахель, — ответил Давид на приветствие. — Как всегда, кофе?

— Как всегда, только по две чашки.

— По две? Вы разбогатели?

— Сегодня мы здесь по поручению партии, — Рахель взяла инициативу в свои руки. — Как мы тебе сообщили, на съезде в Зихрон-Яков ты избран в состав редакционного совета нашей газеты «Ха-ахдут» [94] Ха-ахдут — Единство (иврит). .

— Товарищи, — растерянно поднял голову Давид, — но ведь я вам писал, я не умею составлять тексты, я никогда этого не делал, я не могу принять…

— Партия, — строго перебила Рахель, — считает, что четырех лет героического физического труда и защиты наших поселений достаточно. Теперь ты должен сменить плуг и винтовку на перо и бумагу. Ты, товарищ Давид, должен полностью отдаться партийной работе. На вчерашней партконференции, — не давая Давиду опомниться, продолжила Рахель, — мы с товарищем Ицхаком настояли, чтобы ты был назначен редактором на зарплате.

Давид уже готов был возразить, как возле столика возник Муса.

— Три чашки без сахара?

— Три, а потом еще раз — три.

Муса вскинул бровь: не понял! На самом деле, он хотел, чтоб заказ сделала девушка, которая обычно смотрела на него таким долгим и открытым взглядом, каким не позволила бы себе посмотреть на мужчину ни одна арабская женщина.

Рахель поняла, чего ждет от нее хозяин, оторвала взгляд от Давида.

— Три, Муса-паши, сначала принеси нам три чашки, а потом мы закажем еще.

Муса кивнул, почесал потную щеку и пошел готовить кофе.

Повторного заказа не было — нескончаемая восточная мелодия утомила Давида, друзья расплатились и вышли на освещенную звездами улицу царя Давида.

— Мы тебя проводим, — предложила Рахель.

— Ни в коем случае, немного погуляем, а потом я пойду.

Давид не хотел, чтобы Рахель узнала, в каком грязном, запущенном квартале он снимает комнату. Чтобы попасть в нее, нужно было пройти мимо кучи мусора, потом спуститься в темный, пахнущий плесенью подвал, нащупать висячий замок и лишь после этого войти в каморку без единого окна, где мебель заменяли ящики, а кроватью служила лежанка, сколоченная из подобранных на свалке досок.

Отсутствие удобств Давида не смущало. Мучил его холод.

Вот и сейчас, спускаясь в подвал, он почувствовал, что его уже начинает знобить. Конечно, сейчас он завернется в накидку, привезенную из Плонска, но под утро все равно закоченеет. Впрочем, Давид знает: от холода получаются не только неприятности. Разве мог бы он писать в дневник по двадцать-тридцать страниц, если бы холод не поднимал его среди ночи? А вести дневник было необходимо. Только ему, дневнику, Давид мог доверить тайные мысли, рассказать об обидах и унижениях, поделиться планами, спросить совета. Вот и сегодня он будет обсуждать с дневником, что ответить на предложение товарищей по партии.

Членом ЦК Поэалей Цион [95] «Поэалей Цион» — Рабочий Сиона (иврит) — левосоциалистическая сионистская партия. Давида выбрали сразу, как только он приехал в Палестину. Тогда его это не очень обрадовало. Здесь в партии состояло человек тридцать, меньше, чем в Плонске! К тому же — то ли от жаркого южного солнца, то ли от грома русской революции — палестинские товарищи все больше склонялись в сторону марксизма. Даже съезд проводили как партийную сходку в России — тайно, в малюсенькой комнатке заброшенного караван-сарая в Рамле! Когда же дело дошло до партийной программы, Давид и вовсе сник — все говорили об историческом материализме, о классовой борьбе, о забастовках и профсоюзах. Конечно, он сам провел 1905 год в Варшаве, видел там стачки и демонстрации, слушал ораторов, призывающих к классовой справедливости, видел солдат, расстреливающих толпу. Тогда-то он и проникся классовым сознанием, но в марксизме остался не силен. Первым он был по части иврита. Когда другие товарищи даже здесь, в Палестине, двух слов не могли связать, он говорит свободно, легко, на любые темы. Однако от его предложения включить в партийную программу пункты о возвращении в Сион и об иврите как единственном языке трудящихся Эрец-Исраэль товарищи отмахнулись. Решено было строить партию марксистского типа. Уязвленный — он ведь член партии с 1903 года! — Давид решил отойти от партийных дел, податься на землю. А там посмотрим!