— Руки растирайте!
Народу прибывает, комната полна соседок, каждая дает советы и, главное, интересуется, где же Павел Александрович.
— А где же Павел Александрович?
Я молчу.
Неотложки все нет. Кто-то догадывается захлопнуть форточку. Мы звоним, звоним… Глафира Васильевна сует мне трубку: говори ты!
— Она без сознания! Она потеряла сознание!
— Что я могу? — отвечает равнодушный голос. — Я ничего не могу. Вызовов много, а машин нету. Не поставлю ж я вас впереди других. Ждите.
— А где же Павел Александрович? — не унимается Глафира Васильевна.
— Может, сами понесем? — предлагает Елизавета Николаевна. — Как тогда…
— С ума ты сошла! — говорит Прасковья Федоровна. — Мороз тридцать градусов.
— Где же Павел Александрович?
— Нужно поднять ее повыше! — командует Валя Блатина. — Посадить и подпереть сбоку подушками.
— Наоборот, положить! — уверяет Нина Ильинична. — Плашмя, вообще без всяких подушек. Чтобы кровь не отливала от головы.
Все суетятся, кто-то тащит подушки, кто-то решительно отбрасывает их, кто-то прижимает к ногам бутылки с горячей водой, кто-то растирает руки.
Наконец появляется врачиха в сопровождении лифтерши тети Дуси, подходит к маме, берет ее руку, щупает пульс на шее, смотрит на меня.
— Вы не видите, что она мертва?
— Как — мертва?
— Минут сорок уже как мертва.
— А мы вас два часа вызываем! — подскакивает к ней Глафира Васильевна.
— Что мы можем сделать? — отвечает врачиха с обидой. — Вызовов много, нельзя знать, кому действительно плохо, а кто просто так паникует. Да еще такой мороз, машины отказывают.
— Мы думали, без сознания… — говорит Елизавета Николаевна. — Мы бутылки…
— Уберите ваши бутылки.
— Как — мертва? — повторяю я.
— Как мертва? Умерла.
Умерла… Я отхожу к двери, прижимаюсь виском к косяку. Умерла?.. Вот это — вся жизнь?.. Это — ВСЯ ЖИЗНЬ?!.
Гришаев Андрей Робертович родился в Ленинграде в 1978 году. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Автор поэтической книги “Шмель” (2006). Лауреат премий “Нового мира” (2007) и “Знамени” (2009). Живет в Москве.
* *
*
О, печаль,
О, птичка на проводе.
Золотая даль,
И близкое в золоте.
Ягоду сорвёшь —
И тает, и таяло,
Таяло когда-то, да все растаяло.
Вот оно, настоящее,
Между сорвёшь и таяло,
Каменное, молчащее,
И летишь по проводу.
Что же ты со мною — ушла, оставила.
Я звоню по поводу…
Облака большие,
Небо движется,
Лес внезапный
Выплывает из золота,
Тени опускаются,
Легче дышится
На окраине большого города.
* *
*
Знаю я, что Дёмин хилый
Иванову не родня.
В Иванове столько силы,
Что и мёртвые воскресли,
Встали бледноватым строем,
Тихо смотрят на меня.
По ведомству Дёмина мышь
По ведомству Дёмина моль
По ведомству Дёмина пыль
По ведомству Дёмина ноль
Но и всё же, и всё же
В свете оконном пустом
Дёмин, чем-то на птицу похожий,
Вдруг поводит крылом.
И встаёт Иванов с постели,
И с гримасой убийцы —
Взмах — и мёртвые все взлетели,
Полетели как птицы.
* *
*
Отчего становится всё нежней
Походка лета, осень за ней,
Жарим шашлык, и дымок всё тоньше, синей.
Так просто пройти, травы не смяв,
Невидимкой в штанах и рубашке став,
Те, кто уходит, правы, а я не прав.
Вот и лес постепенно сходит на нет,
Водянистый говор, лиственный бред,
К берегам небольшой воды,
Истончается всё. Остаётся: сон?
Пограничный свет, комариный звон,
Двух ключей поворот — и ты.
* *
*
Так он умер четыре года назад. Я в шоке была.
Как? Я же его видел,
Шел по рынку…
Приценивался к овощам.
Хотел окликнуть, да как-то вдруг постеснялся.
Кого?
Михайлов.
Осунувшийся, серьезный
Серьезно так рассматривал огурцы.
Какая-то ошибка…
На Новодевичьем хоронили. Игнатьев был.
Не знаю, не уверен.
Игнатьеву я бы не стал…
Полинка. Она же его любила.
Читать дальше
