— Заслуга тридцатилетней давности. На заре вашего романа ему было столько лет, сколько мне теперь. Почти столько же. С тех пор он вырос, жаждет наконец обрести свободу и независимость, а ты виснешь на нем, как чугунная гиря.
— Да? Жаждет? Почему же раньше не ушел?
— Потому что ты не давала. Воспользовалась тем, что он открыл тебе какую-то свою тайну. Не знаю, в чем она заключается, — от меня вы все скрываете, но именно это удерживало его возле тебя. Вовсе не дочь, как можно было бы подумать, а страх перед разоблачением. Опасался твоего длинного языка. Ты по-прежнему ставишь на эту карту, но все меняется, буржуазное происхождение, того гляди, перестанет быть преступлением, тебе не долго осталось держать его в рабстве. Вот тогда ты окажешься на полной мели.
— Что ж, возможно, ты права, тетя Надя предупреждала, что это ненадежный вариант, — всхлипывает мама.
— Ненадежный вариант! Пахомов был надежным вариантом? Ракушка-прилипала! Добром это не кончится.
— Всю жизнь только и делаю, что пекусь о его благе. Ничего никогда не сказала… Ни единым словом не попрекнула…
— Не попрекнула! А кто поскакал жаловаться в партком, когда у него был роман с Агнессой?
— Боже, нашла что вспомнить! Любая на моем месте поступила бы точно так же. И когда уж это было…
— Это было постоянно. Постоянный шантаж, вечный дамоклов меч над головой.
— Да, конечно, он невинный агнец, а я грозная фурия. Прекрасно.
— Давай перестанем копаться в определениях. Попробуй жить разумной достойной жизнью. Вот и все.
Учет замачиваемого белья наконец завершен, можно лечь.
— Светлана, Светлана!
Голос приходит будто из какого-то нездешнего дальнего далека. Это не мне, не мне…
— Светлана, проснись! Боже мой, что же это? Светлана, Светлана!
Не мне, не мне… Мучает, тормошит, чего-то требует…
— Проснись! Ты что — нарочно не слышишь?!
Я наконец выныриваю из тяжкого цепкого сна.
— Что такое?
— Мне плохо, нечем дышать! Открой форточку.
Я поднимаюсь с раскладушки, с закрытыми глазами, пошатываясь, бреду к окну. Из-за ее дурацких цветов на подоконнике ногу негде поставить. Форточка намертво примерзла к раме.
— Невозможно открыть…
— Возьми топор и разбей!
Спрыгиваю на пол, нашариваю под ее кроватью баул с инструментами, вытаскиваю топор, возвращаюсь на подоконник и принимаюсь тыльной стороной топорища колотить по раме. Жалко разбивать стекло — чем его потом затыкать? В такой мороз… И осколки разлетятся…
Форточка отскакивает, каскад ледяного воздуха устремляется в комнату.
— Не могу… Нечем дышать! Окно! Открой окно!
— Как я его открою? Оно заклеено на зиму.
— Сделай что-нибудь, выбей стекло…
Безумие, комнату и так уже заливает арктическим холодом.
— Хорошо, не нужно… — стонет она и начинает хрипеть.
— Вызвать “скорую”?
— Нет, не надо, сейчас пройдет. Поправь подушку.
Чем тут поможет подушка! Я бегу в коридор к телефону. Ноль три, ноль три, ноль три! Наконец отвечают.
— Маме плохо!
— Что с ней?
— Сердечный приступ!
— Вызывай неотложку.
— Ей очень плохо, она хрипит!
— Срочная не выезжает на сердечные приступы, вызывай неотложку.
— На что же она выезжает — ваша “скорая”?
— На дорожные происшествия, ножевые раны и маточные кровотечения.
Отбой… Как ее вызывать, эту неотложку? Хоть бы сказала, как ее вызывать!.. Ноль три, ноль три, ноль три!
Глафира Васильевна выглядывает в коридор. Пускай она вызывает. Я возвращаюсь к маме. Она дышит с трудом, с присвистом, но по крайней мере не хрипит. Хорошо хоть так. Я пытаюсь подложить ей под голову еще одну подушку.
— Все, я умираю, — произносит она внятно. — Будь счастлива.
— Мама, прекрати! Ты не на сцене! Зачем ты устраиваешь эти представления? Сейчас прибудет неотложка.
— Поздно… Слишком поздно для меня…
— Прекрати! Чего ты добиваешься? Надеешься, что он раскается? Упадет к твоим ногам?
Она начинает подергиваться, по лицу пробегает судорога, голова откидывается. Ей действительно плохо. Действительно плохо… Кажется, потеряла сознание. Рот открыт…
В комнату заходят Елизавета Николаевна с Прасковьей Федоровной. Потом еще кто-то. Ежатся от холода.
— Бутылки, бутылки надо к ногам! — волнуется Елизавета Николаевна.
Читать дальше
