Ну его к черту. Все они коты в мешке: кого ни вытащишь — все наугад. Раз — и поймал; смотришь — батюшки, да это же Вагинов, гадость какая, иди быстрее мыть руки. Да быстрей же, говорю, с мылом.
Вагинов — еще не самое худшее, бывает и Драйзер, а Драйзер — это действительно полный трындец, всю жизнь не отмоешься. Хотя чего это я — что делать Драйзеру в моей библиотеке? Нет его здесь, никогда и не было. Вообще не было. Писателя Драйзера не было. Драйзера я придумал — себя попугать. И тебя.
А если бы был, о чем бы писал? Ясно — о конокрадах. Да, о том, как они крадут лошадей. Ночью. В полях. Крадут, загоняют в лес и там делят добычу. Сидят у костра и спорят, сколько кому. А луна светит, и на много километров никого вокруг. Один из конокрадов — тот, что без глаза, с черной повязкой, — вскакивает, хватает нож… Господи, что за фигня! А я что говорю — на фиг, на фиг Драйзера: фигня, а не писатель; возьми Синклера Льюиса.
Льюиса? Так с первого взгляда и не поймешь, что за Льюис, наверно, тоже о лошадях, нет, тоже на фиг. Вообще, при чем здесь лошади? Зачем мне сегодня, в последний день, роман о лошадях, Холстомеры, Гамилькары? Сегодня… Ах ты, боже мой, а сегодня уже идет, проходит. Последняя книга…
Каким должен быть последний писатель твоей жизни? Стройным, худым, с изящными манерами или, наоборот, толстым, прижимистым, никому не дающим спуску, бередящим душу? Вот Ален Роб-Грийе. Я о нем ничего не знаю. Он высокий, суховат, на нем шляпа и зимнее пальто. А на улице — лето, идиот! На хрен Роб-Грийе. Вот Сол Беллоу. Плешь, законченный эгоист, брюзга, молотит что попало. Вот Памук — веселый такой, улыбающийся. Дебил. Вот кто-то вуалью прикрылся, глазки строит, ноги кривые — наверно, Шарлотта Бронте, дура. Вот Уэльбек… Какой Уэльбек? Нет никаких Уэльбеков. Что же это меня к уэльбекам занесло — откуда они вообще тут берутся со всем своим выкаблучиванием, ужимочками под графа Евграфа и пародонтозным выражением лица «ах, как вы мне все надоели»? Ведь сразу понятно: Уэльбек — это отель, отель взрывается — бах-х-х! — на поверхность выходят люди не люди, а так — какие-то пищалки, эти пищалки горазды построить новое общество — «социум» они его называют, социум для всякого отребья, и оно тут как тут — здрасьте! — и мы им тоже: здрасьте! А потом уже начинается полное черт-те что: кто-то в кого-то стреляет, кто-то бежит через весь город спасать дочь городничего, пардон, мэра, а мэр сидит себе в бункере, деньги считает, их у него много. Зачем считать деньги, когда весь мир рушится и летит в тартарары, — одни уэльбеки знают. И вы хотите, чтобы я такое читал, отправляясь на тот свет (ну, если все же уподобить слепоту смерти)? Да нет, забирайте своих уэльбеков из моей библиотеки, забирайте и валите вместе с ними. Уэльбеки…
Ступор. Выпить бы чаю, поесть вареников. Некогда. В голове роится тысяча мыслей, я хватаю одну и вытаскиваю на свет божий. Что тут у нас? Посчитаться. Эники-бэники-ели-вареники-эники-бэники-блуп. Блуп — это Кортасар, а нам — ух ты! — попался Павезе. Чезаре Павезе… Вот так бывает, ты, значит, судьбу обмануть, приладить к ее рылу свои копыта, а она тебе — раз, и Чезаре Павезе. Ешьте, мол, не обляпайтесь, за все заплачено. Кровью. Кровью, конечно же, а то чем. Появляющаяся на тридцать шестом году Франческа Ривелли убивает его на сороковом. Он — это Ферофил Ферофилович Смирнов, гинеколог со стажем. На стене написано (нацарапано): «Дед Мороз — лох». Летают бабочки (потом долетаются). Очень хочется найти себе друга, хотя бы по переписке. А друга все нет и нет. Страшная вещь — одиночество. Тот, кто все время один, когда-нибудь да повесится. Море, море крови. И боли. Того и другого вместе. А тут еще кто-то сидит в кустах, вынашивая коварные планы. Не похоже на него — он ведь славный, в общем-то, человек, за женой больной ухаживает, дочь из школы забирает. Хоть и вор в законе. Хотя какие там законы в нашей стране…
Да не стану я такую муть читать! Вы что там, совсем охренели — что вы мне все время подсовываете? Море, чайки, наемные убийцы, свет и тени…
Глаз у слепого мертвый, сам слепой живой. Все, чему слепому надо научиться у зрячих, — это видеть мир. Мир просто так не откроется — его нужно ждать. Встать, походить по комнате, почесать репу, поесть груш. Легче всего, конечно, мир открывается, когда ты с книгой. Тогда его — бери не хочу. Охапками, охапками несешь к себе — и еще остается. На завтра. Но у слепого сплошное сегодня. День-ночь — границы стерты, размыты.
Читать дальше
