«Очень простая встреча, проще не бывает. Случайная, на улице Герцена, в субботу, в пять часов дня. Так сто десять тысяч людей каждый день в разных местах и странах встречаются с другими ста десятью тысячами, чтобы через несколько секунд или минут разойтись и навсегда забыть о встрече, как будто бы ее и не было никогда. А ведь каждая встреча — это знак, знак чего-то, что еще только должно произойти, а пока находится в будущем, в мире вероятности и возможности. Каждая встреча — это еще и шанс, шанс пустить свою жизнь по иному пути, иному руслу, сделать холодное и мертвое будущее горячим и живым. А еще каждая встреча — это дар, дар, от которого мы чаще всего отказываемся».
Шесть — два. Да, этот текст мог написать только один человек в мире, и я, конечно же, знаю этого человека. Знаю уже давно, со школы, даже с детского сада. Это написал человек слабовольный, со множеством старых, пустивших корни в обратной стороне души комплексов, человек, не слишком везучий и далеко не всегда уверенный в себе, но в целом неплохой, добросердечный, способный признать свою ошибку и не упорствовать в собственных заблуждениях и при этом отчаянно желающий подняться над собой, развернуть сложенные крылья, выйти на орбиту и наконец-то написать что-нибудь настоящее, живое, нужное не только ему, но и другим людям, например, вот этой женщине, что, позвякивая чашками и блюдцами, несет поднос в комнату.
Что будет с ними — с ним и с этой женщиной; что ждет их впереди: его и ее?
— Зачем вы раскидали свои книги? — спросит она.
— Я соберу, — пообещает он.
— Да ладно, — скажет она. — Ничего страшного. Вам что больше понравилось? Мне — то, что в последнем томе.
— Не знаю, — ответит он. — Наверное, мне тоже.
— Вы как-то странно вели себя вначале, — снова скажет она.— У вас что-то случилось?
— Да нет, — отвечу я. — Ничего.
— Ну и хорошо. Вы что любите с кофе: сладенькое или солененькое? Булочку или бутерброд?
Потом они вместе соберут книги, поставят их на место и остаток вечера проведут в разговорах о прочитанном, в конце концов она не выдержит и облегчит душу — признается, что рассказы Андрея Краснящих, во всяком случае, большинство из них, никогда ей особенно не нравились. Он, основываясь на прочитанном, также выразит свое мнение, и оно тоже будет далеко не в пользу автора. Таким образом, странная сюрреалистическая ситуация разрешится вполне обыденно и естественно.
— Зачем вы раскидали мои книги? — спросила женщина, входя с подносом в комнату.
— Это не мои книги, — ответил я.
— А чьи же они? — еще раз спросила женщина.
— Не мои, — ответил я. — Я не Андрей Краснящих.
— Да? — спросила женщина. — А что вы будете к чаю? Вот бутерброды, вот булочка.
Она поставила поднос на журнальный столик и присела около раскиданных книг.
— Я помогу вам, — предложил я.
— Не стоит, я сама. А зачем вы сказали, что вы — он?
— Я все-таки помогу вам, хорошо? Вдвоем у нас быстрее получится.
— Но вы же могли до конца притворяться, что он, правда?
— Да.
— Хорошо, что вы этого не сделали. Так, в любом случае, лучше. Как вас зовут?
И я назвался. Получалось, что все к этому и шло.
Все думают, что сейчас, раз уж такое дело, самое время и автору признаться в том, что никакой он не Андрей Краснящих, а заодно объяснить, почему он вначале пообещал убить всех персонажей, но не сделал этого.
Не дождетесь. Да, не дождетесь.
АНТИБИБЛИОТЕКА-3
Мой маленький рай, самый маленький из всех возможных, куда уж меньше: двадцать с половиной на тринадцать сантиметров, восемнадцать на одиннадцать, плюс какая-то толщина, — а попадаешь туда, и все: гаплык, крантец, ничего, кроме него, не нужно — ни мамы, ни ребят во дворе, ни — потом — женщин. Лежи и читай. Слово на букву «с».
И вот ты изгнан.
Читаешь, слепнешь, слепнешь, читаешь. Когда тебе остается один день до слепоты — не то же самое, когда тебе день до смерти. Там — тысяча вариантов, здесь — один; зато, черт возьми, какой, черт вас всех возьми! И кто от него откажется. Я — нет. Слово на букву «д».
Мне станут читать — пусть лучше читают про себя: разве это теперь будут Джойс, Музиль, Беккет? Это будут голоса, птицы, чтецы. Их, а не мои интонации. Пусть уж лучше рассказывают что-то о своей жизни, пусть даже соврут — эта ложь будет правдивее, чем Пруст или Беккет с их голоса.
Читать дальше
