Полка снова не раскололась, только «херовая крепежка» вырвала себя из стены с мясом: винтами и чопиками. Валяющиеся по полу книги, перемешанные, с мятыми и начавшими рваться листами, выглядели вполне безопасно и даже вызывали что-то вроде сочувствия — во всяком случае, ничего плохого с ними мне делать не хотелось. Я поискал вчерашнего Селина, везде, где только мог, и, конечно, не обнаружил его. Закатиться куда-нибудь он не мог: в этом я отдавал себе отчет. Что же получается: я читал на ночь не Селина? Я хотел почитать Фаулзова «Коллекционера» как «Червя», на самом деле читая Селина как «Коллекционера», а теперь я должен думать, что читал еще кого-то другого вместо Селина? Так где же оно «на самом деле»? И где Селин или тот, кого я принял ночью за Селина? Кто был для меня Селином, когда я думал, что читаю «Коллекционера» вместо «Червя»?
Ближайшим к постели лежал «Назову себя Гантенбайн» Фриша. Мне показалось, что Селином мог быть он, и я прочитал раскрытую страницу: «Накануне их отъезда в Гамбург он вдруг находит, что разумнее ей поехать одной, на него вдруг нашло озарение, веселое озарение; он решил: сейчас в Гамбург, честно признаться, мне совсем ни к чему. Нет, говорит она, тогда я тоже не поеду. Почему? Нет, говорит она, уж в Кампен-то, во всяком случае, нет. Глупости, говорит он, неделька в Кампене, поверь, пойдет тебе на пользу. Без тебя? — спрашивает она, а он стоит на своем. Как ни сердечны ее уговоры. Может, он надеется, что она не решится? Это было бы глупо. Как так это ничего для него не значит? Это ничего для него не значит. Хитрость? Издевка? Ничего подобного. Что он собирается делать? Работать. Зачем мне в Гамбург — говорит он и стоит на своем; непритворно веселый, он отвозит ее на следующий день в аэропорт; Кампен — здоровое место, все ясно и правильно, и нечего тут объяснять… Другого решения нет».
В конце абзаца позвонили в дверь. Меня удивило даже не то, что сосед Анатолий пришел сам, без зова, а необычное для него молчание, он даже не поздоровался, не рассказал ни одного анекдота. Без единого слова прибил полку и, не прощаясь, ушел. Все как бы решилось за меня, помимо моей воли: я еще не знаю, хочу ли продолжать свои эксперименты с книгами, как приходит сосед Анатолий, вешает свою полку и уходит. И я заорал в сторону закрытой двери что-то про соседей-столяров и расстановщиков, про Фолкнера и чопики, про фашизм и человеческую свободу, низкий порядок и высокую бессмысленность, и много еще чего. Каждому из нас есть о чем поорать перед закрытой дверью.
Оторав, я почувствовал себя намного лучше (честно признаться, я об этом знал, еще только начиная орать, можно сказать, что и орал-то я только для того, чтобы меня отпустило напряжение, а не для того, чтобы сосед Анатолий или кто-нибудь меня услышал). Я даже подумал, не пнуть ли со злости какую-нибудь книгу ногой — так, чтобы она раскрылась на лету, тяжестью страниц вырывая себя из переплета, и, заломив титульный лист, шмякнулась о стену, а потом медленно, словно цепляясь ногтями, сползла на пол с вывернутой обложкой, — да вот хоть и Фриша, а еще лучше Селина. О! что бы я сделал с Селином, найдись он у меня: Селина я бы вывернул наизнанку, и он бы летел у меня веером, шелестя и посвистывая, — но решил, что достаточно, хватит и крика, а с книгами я, если будет нужно, и так смогу сделать все, что захочу, в любой момент. Полка моя? Моя. Книги мои? Мои. Идея моя? Моя. Что же тут не мое? Все мое. В этом мире — мире моей комнаты, где находятся и книги, и полка, и я, — все мое, и я могу сделать со всем этим, что захочу: захочу так, а захочу вот так (это я потом уже понял, что все время думал: я могу поставить книги и так, и вот так, — а о том, чтобы их не ставить никак, не думал).
Оптимальный способ расстановки книг, конечно же, был корешком к стене, чтобы я видел только стиснутые страницы, а не автора и название — и как это сразу не пришло мне в голову. Вот она — антибиблиотека, библиотека для самой себя, для стены, для какого-нибудь сверхсущества, который с той, другой стороны, через стену дома и стенку книжной полки сумеет прочитать названия книг, а для меня все книги останутся на одно лицо, голенькие, безымянные, как освежеванные тушки кроликов, висящие в ряд на бойне. Пускай одна тушка чуть толще, другая наоборот — не важно, главное — они все одинаковые: красненькие, мокренькие, скользенькие, они никогда уже не будут прыгать, шевелить ушами и гадить круглыми катяшками, только висеть рядышком, похожие друг на друга, пока не захочется их съесть.
Читать дальше
