В далеком Коцуре, где наши руснаки
Идут с рассветом надрываться в поле:
Сквозь иней, изморось, на сербском том раздолье,
Где озимь и подсолнухов пеньки
По-тихому сплелись в нестройный хор,
А место топкое все солоней и зыбче.
Но что ж колоколов не слышно нынче
И сумрачно прищурился собор?
Бач-Бодрог, Гайдудорог, Шариш, Спиш…
Еще какие наши комитаты
В Паннонии неблизкой? Надо знать их…
Бач-Бадрог плоский, как же ты болишь.
Чему завидовать? Нелегкая судьба
Переселенства — нет, не верховенства.
А что до первородства и первенства,
Так это пахота, и сев, и молотьба.
Из года в год — и так десятки лет…
Там в серебро разубраны деревья,
Как ветхий Керестур, как Вербас древний,
Там не один поэт явился в свет.
Декабрь, и за три шага не видать…
Как на полотнах Мункачи [15] — всi в буре.
Некрополь новый в Русском Керестуре
Безвременно открыл Юлинко Надь [16] …
И поджидает злая круговерть,
И жизни нам отпущено на палец.
И загнанный охотой белый заяц
Еще свою прознать стремится смерть.
Немецким циркулем от Коцура промер,
Бранчливые, что сторожат здесь сербы?!
На черный день в дупле столетней вербы
Мы схоронили справный машингвер.
Мы по кускам разобраны! Вразброд
Сторгованы, разбросаны по странам…
Село ли выплывает из тумана?
И под окном, цимборы [17] , конь всхрапнет,
Зашевелится на полях стерня…
Что ж — оседлать бетьярского [18] коня?!
Петро Мидянка: русинская антология
«Антологию» в этом заглавии следует понимать не в нынешнем обиходном значении — как собрание стихотворений разных авторов, но в более раннем: «антология» по-гречески «цветослов» или собрание цветов, и в названии первых сборников образцовых стихотворений это было своего рода метафорой. Но здесь речь не о поэтическом собрании, но о так называемой «антологической поэзии». Это понятие Нового времени, так называли поэзию, которая ориентировалась на античные образцы и которой были присущи «простота и единство мысли, способной выразиться в небольшом объеме, простодушие и возвышенность в тоне, пластичность и грация формы». Собственно, Белинский сформулировал это определение применительно к «Римским элегиям» Гете. Я говорю об «антологии», предполагая сонеты и стансы Петра Мидянки, что в жанровом смысле не совсем верно, но тем не менее… Мидянка — поэт антологический.
Аркадий Штыпель в своем предисловии назвал Петра Мидянку «самым удивительным украинским поэтом». Я добавлю, что он — едва ли не самый герметичный из украинских поэтов. В нынешней украинской поэзии он воспринимается как экзотическое растение, причем «экзота» здесь не фигура речи. «Экзотический» — значит «причудливый, диковинный, принадлежащий к непривычной, чуждой культуре». Мидянка, в самом деле, не вполне украинский поэт — он другой: он принадлежит другой культуре, другому пространству и другому языку. Герметичность Мидянки проистекает не из какой-то исключительной умственной перегруженности его стихов, напротив — он антологически ясен и прозрачен. Но точно так же как закрыта, труднодоступна и удалена от шумных «глобальных веяний» и мультикультурных мегаполисов его горная «малая страна», так малоизвестна и консервативна ее культура, и так странен, архаичен и полупонятен ее язык.
Однажды Сергей Жадан озаглавил свою статью о Мидянке парафразом одного из самых известных его стихотворений: «Петро Мидянка — русин или хохол?». В оригинале у Мидянки речь идет об Энди Уорхолле, но суть в том, что Мидянка, оставаясь украинским поэтом, действительно русин. В этом факте его биографии не стоит искать каких бы то ни было политических и идеологических смыслов. Это культурный выбор. Мидянка вписывает в сегодняшнюю ментальную карту Европы свою крохотную страну — Закарпатскую, Червонную Русь, — с ее причудливым языком, с ее мифами и с ее культурными героями.
На карте Закарпатье выглядит довольно компактно, но горные дороги таковы, что единственный автобус из Ужгорода добирается до мидянкиного Широкого Луга часов за пять-шесть. Сюда довольно поздно пришел Интернет, здесь перебои с электричеством, здесь топят печи, и колодец здесь популярнее водопровода. Андрей Любка в недавней статье о Мидянке обозвал это место «концом географии». Что до языка, то эта «европейская маргиналия», в самом деле, архаична и невероятно пестра, — такой восточнославянский лингвогербарий. Но парадокс Мидянки, похоже, в том, что его стихи менее всего похожи на те образцы, которые приводятся в словарях и энциклопедиях в качестве «примеров современного литературного русинского языка». Тот же «коренной закарпатец» Андрей Любка уверяет, что иные слова не понимает сам и что в этом с ним «солидарны» односельчане Мидянки. Вместе с тем принято считать, что Мидянка перенасыщает свои стихи местными реалиями и диалектизмами (если полагать русинский — диалектом украинского, что, кажется, неочевидно: с таким же успехом его можно полагать диалектом словацкого или просто одним из малых славянских языков — в сербской Воеводине, к слову, он признан одним из официальных). Но кажется, все гораздо сложнее. Вся эта «диалектная» и «региональная» история в стихах Мидянки поразительным образом «модернизирована» и в принципе оторвана от своей этнографической «почвы».
Читать дальше
