«Петрушевская сентиментальна, как Андерсен, и потому безжалостно отсекает все, что могло бы сделать жизнь ее героев хоть сколько-нибудь сносной. Персонажи самых бессолнечных, безвыходно мрачных ее текстов — таких, как „Время ночь”, — могли бы найти сотни вариантов спасения, знают они и какие-никакие радости, и надежду, и адаптивные механизмы у них должны бы работать, как всегда они работают у людей, долго борющихся за выживание, — но Петрушевской все это не нужно, поскольку ее жанр есть именно страшная сказка».
Быть ли России нерусской? Накануне дня рождения ученого и мыслителя [Игоря Шафаревича], с ним встретился корреспондент «ЛГ». Вел интервью Геннадий Старостенко. — «Литературная газета», 2013, № 22, 29 мая < http://www.lgz.ru >.
Говорит Игорь Шафаревич: «<...> должен заметить, что в попытке пресечения русского национализма у власти могут быть не только порочные подходы, но и вполне естественные опасения. Недавно я читал статью одного известного пропагандиста национальной идеи — о том, что власть вытесняет национальные протестные формы в подполье. Возможно, так оно и есть, но, с другой стороны, жесткая установка на такой протест может отдавать авантюризмом и привести к разрушениям. Такого рода „партизанская война” может развиваться непредсказуемо. Поэтому надо быть реалистами. Все-таки в последнее время жизнь немного повернулась к лучшему, появилась какая-то стабильность, у людей есть какая-то работа, которая их кормит. И мнение, что строящуюся сейчас жизнь нужно разрушить, пусть она и плоха с моральной точки зрения, слишком жесткий взгляд на вещи».
Владимир Варава. Апофатические этюды. Вечность. — «Топос», 2013, 17 мая < http://www.topos.ru >.
«Ибо наше существование не совсем наше, и оно проистекает из неведомого нам принуждения самого бытия к существованию. Это не мы существуем, это нас принуждают существовать. И это принуждение к существованию без спроса (без нашего ведома и желания) имеет единственное оправдание лишь потому, что мы существуем вечно. Будь мы конечны, это вынужденное существование без спроса, абсурдное и жестокое в своей основе, сущностно несправедливое, было бы просто невыносимо, и человечество давно бы придумало способ избавиться от самого себя».
«Ум потрясен и заворожен таинственной непостижимостью самого обычного и естественного. Но именно в этой естественности, в страшном свете солнечного мрака, в дневном пепелящем зное, в лучезарной прозрачности свежего дыхания ветра и видна вся его потрясающая неестественность. Неестественность и невозможность. Невозможность, граничащая с умопомрачением, если мы только на миг отрываем взгляд от привычного и направляем его еще на более привычное: на то, что есть. <...> Вот эта невозможность существующего более всего и потрясает».
Алексей Варламов — о мифах, выживании писателя и непойманном карпе. Беседу вела Оксана Головко. — «Православие и мир», 2013, 22 мая < http://www.pravmir.ru >.
«Когда я собирался писать книгу про Алексея Толстого, думал, что размажу этого негодяя по бумаге и буду рвать на себе и на нем волосы, стеная, до какой низости может пасть русский писатель и русский человек. А когда я стал вникать во все извивы его судьбы, он меня победил и в этот момент сделался мне ближе».
Игорь Вишневецкий. «Я скорее синефаг, чем синефил». Беседу вел Евгений Майзель. — «Искусство кино», 2013, на сайте журнала — 30 апреля.
В связи с полнометражной художественной картиной «Ленинград», снятой прозаиком, поэтом и музыковедом Игорем Вишневецким по собственной одноименной повести (см.: «Новый мир», 2010, № 8).
Говорит Игорь Вишневецкий: «Меня интересовали люди, которым к началу блокады было 30 — 50 лет, т. е. родившиеся между 1891 и 1911 гг. Раннее детство их прошло в другой стране, при другом порядке вещей, и вполне „советскими” людьми их назвать очень трудно. А ведь они и составляли большинство гражданского населения. Кто-то успел до начала советского погрома окончить школы и гимназии, а кто-то университеты и даже начал проявлять себя на том или ином поприще. Конечно, у всех у них была разная степень включенности в советский мир и потому конформизма. Но основа-то была иной, и на советский мир они все смотрели чуть отстраненно. Это видно, например, по „Осадной записи” лингвиста А. Н. Болдырева, которому в 1941-м было 32 года и который довольно часто пишет в блокадных дневниках „Петербург”, а не Ленинград, отмечая сугубо советские новации с антропологической внимательностью Миклухо-Маклая, живущего среди папуасов».
Читать дальше
