Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

А тех, кто остался живой, стали «дергать» по одному и выбивать: кто первый замутил воду, кто зачинщик драки. Вызвали меня, надели наручники и сильно затянули, от боли я аж вскрикнул. Один солдат меня толкнул, от неожиданности я упал, а солдат каблуком сапога сильно ударил по наручникам. Я вскрикнул и потерял сознание. Когда очнулся, увидел солдат и опера, он говорил им;

— Придется его так везти в сангородок. Наручники от удара так застегнулись, что ключи ломаются, а не открывают; все ключи переломали. А в сангородке ему руки ампутируют и снимут наручники.

На руки невозможно было смотреть: они были черные и распухли ужасно. От боли и безысходности я завыл, как волк, и заорал:

— У, твари поганые!

Солдаты только стояли и молчали. В камеру вошел зек татарин маленького роста. Я его знал, он работал в зоне в аппаратной. Он посмотрел на руки: на меня и спросил:

— Терпеть будешь? Я тебе распилю наручники.

— Пили. Вытерплю.

Татарин взял табуретку, перевернул ее вверх ножками. На одну ножку я положил наручники, и зек напильником сначала перепилил соединение между браслетами, чтобы руки были свободными. Потом я положил руку на ножку табуретки, а зек стал пилить заклепочное соединение. Надзиратель стоял и лил воду на браслет, а то металл сильно грелся, и шкура на руках горела и дымилась. Потом татарин подложил плоскогубцы под браслет, конец напильника поставил на заклепку и молотком выбил ее, потом вторую. С одним браслетом было покончено, так же он поступил и со вторым. Изуродованные наручники отдал солдатам.

На душе у меня стало немного легче, но руки онемели и ничего не чувствовали. Опер спросил меня:

— Пономарев, так кто же все-таки бунт затеял в лагере?

— Я недавно совсем пришел этапом, не в курсе дела, что и как.

— В машину! — крикнул опер.

Сам я не мог подняться с пола, солдаты меня, как полено, забросили в кузов. Там уже было человек двадцать таких же, как я, один парень сильно кричал, ему сломали три ребра, а одно ребро согнулось и воткнулось в легкое. Это мы потом узнали в сангородке.

Привезли нас в сангородок. Двухэтажное здание хирургического отделения было забито больными до предела. Меня отвели в терапевтическое отделение, измерили давление, и старший врач Вера Григорьевна, пожилая женщина, сказала другим врачам:

— Кто возьмется его лечить? У него, кроме рук, очень высокое кровяное давление.

Поднялась маленькая худенькая женщина с косыми глазками, звали ее Алевтина Николаевна, и сказала:

— Это по моей части. Я возьму его лечить. — А потом обратилась ко мне: — Пойдемте, я вам покажу палату.

Положили меня в пятую палату. Как я потом узнал, из этой палаты никто не вылечивался, все умирали. Принесли сюда и Колю, у которого ребра поломаны, и положили на кровать рядом с моей. Сделали ему укол, чтобы не кричал. А лечить его взялась молодая толстая еврейка Ирина Ивановна.

В палате лежали шестнадцать человек, в основном с циррозом печени, водянкой, инфарктом миокарда. В целом отношение к больным со стороны медперсонала было неважное. Это из-за бунта и резни в зоне. Под следствием в тюрьме находилось человек пятьсот заключенных, а те, кому повезет и вылечится, тоже пойдут под следствие. Одним словом, каждый ждал своей участи.

В хирургическом отделении сангородка было два хирурга: майор Абдуллаев и пожилая солидная женщина Таисия Васильевна. Говорили, что она тоже имеет звание майора, но в форме ее никто не видел, она постоянно ходила в гражданской одежде. Также про нее рассказывали, что прошла она всю войну и спасла жизни тысячам солдат наших.

Самым страшным для нашего брата было попасть на операционный стол к Абдуллаеву. Из-под его ножа редко кто выходил живым. А иногда он забывал что-нибудь в животе больного: то ножницы, то пинцет, то зажим. Отвезут такого прооперированного больного в палату, а через полчаса крик: «Больному плохо!» Снова того катят на операционный стол. Режут и достают инструмент, снова зашивают. Такую пытку не каждый организм выдержит, если учесть, что большинство зеков по три и больше «ходок» (судимостей) имеют, длительные сроки заключения, курят, чифирь пьют и дрянь разную.

Вот и отдают концы. А Абдуллаев потом только руками разводит и говорит с ехидной ухмылкой: «И как я мог забыть? Даже не представляю». Врачи и сестры, его обслуживающие, только переглянутся между собой, но ничего не говорят.

Руки мои начали понемногу отходить, только по три пальца еще не работали. Каждое утро по часу, а то и по два, я делал массаж рукам. Чувствую, как под шкурой мурашки начинают бегать. Значит, руки должны отойти ништяк.