Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

В одну камеру со мной попали Каюм и Федот, так я стал звать солдатика Володю. Потом к нам кинули и Погоса. Когда он вошел в камеру, все зеки стали над ним смеяться:

— Вот тебе Вахид «прожарку» устроил.

— Я его маму… — ответил Погос.

— А что там было в махновской камере?

— Только я вошел в камеру, с нар поднялся один амбал с кривой рожей, подошел ко мне и говорит: «Ну что, армян, тебя сразу „пиздить“ или ты сам уйдешь из камеры?» Вот я и ломанулся на кормушку, стал дверь долбить.

Поговорили, посмеялись, а когда успокоились, я решил угостить ребят. Никто не знал о моей заначке. Я подозвал Валька Уральского, сказал:

— Возьми газету, Валек, расстели.

А сам стал распарывать обложку одной книги и высыпать анашу на газету. Ребята стали «массовать» анашу, смешали с махоркой, свернули «косяки». Зеки сели кольцом, и «косяки» пошли по кругу. Каждый делает затяжку и передает другому. Такой уж принят этикет в этом обществе.

В «крытой» тюрьме такой порядок: месяц сидишь на пониженном пайке, месяц — на строгом, потом переводят на общий паек. Мы не работали и были и на пониженном пайке. Это значит, в сутки дают фунт хлеба и черпак синей баланды. А если выводят на работу, то вечером к пайке дают еще сто граммов хлеба добавочных.

Над нашей подвальной камерой была камера больничная. Сверху в потолок постучали и крикнули: «На „решку“». Оказалось, в больничке лежал Андрей Осетин, с которым мы раньше сидели на пересылке, Андрей крикнул:

— Дим Димыч у вас сидит?

— У нас, — ответил кто-то из зеков.

— Позови его.

Я вылез на «решку», крикнул:

— Привет, Андрей!

— Дим Димыч, ты пришел в «крытую» и сидишь молчишь.

— Так что теперь, объявлять на весь «кичман», что я пришел? Ну, был бы я Дуглас Фербенкс или хотя бы Марк Бернес, — пошутил я.

— Тех кентов, Дим Димыч, мы не знаем, а тебя знаем, — ответил Андрей. — Кстати, у вас на подвале сетка мелкая?

— Да.

— Тогда, Дим Димыч, постели газету, мы «черемухи» пошлем.

«Черемуха» — это раскрошенный хлеб с сахаром. Я постелил на подвале газету, крикнул:

— Сыпьте.

Сверху высыпали, я принял газету с хлебом, высыпал в миски. Получилось две миски тюри. С Андреем договорился, что пошлю им наверх бабки. Они отоварятся в ларьке и пришлют нам «подогрев». Андрей спустил по стене «коня», тонкую веревочку, сплетенную из распущенных носков. Я привязал двадцать рублей, «конь» ушел.

Я лежал на нарах и читал книгу «Отверженные». Слышу, клацнул замок, дверь камеры открылась, вошел надзиратель и бросил на нары матрац. За ним вошел небольшого роста худощавый зек уже в годах. Ко мне подошел Равиль из Ангрена, говорит:

— Дим Димыч, Игрушка из «кичмы» к нам пришел, вор в законе.

— О, как раз вовремя, — сказал я. — Зови к столу, будем тюрю есть.

Все сели за стол. Хоть по ложке, но каждый должен скушать. Так предписывает уголовный этикет преступного мира. Когда поели, разошлись по нарам. Игрушка подошел ко мне, сел на нары и сказал:

— Слышал я, что ты, Дим Димыч, на пересылке Сангаку «доверху положил».

— Было дело. Надо было мразь проучить, чтобы знал, как с ворами разговаривать. Сам из себя «тундра тундрой», а пытался пахана корчить.

— А в каких ты «кичах качался», на каких зонах был?

Я рассказал Игрушке про свою жизнь, с кем пайку довелось хавать, рассказал про Вафо Самаркандского, кто его зарезал на воле.

— Потом «объявил себе амнистию» из зоны Навои, был в бегах, — продолжал я свой рассказ. — Заходил на хату Вафо. Мать у него хорошая. Дала мне «прикид», ходили с ней на кладбище к Вафо на могилу.

Мы долго еще разговаривали с Игрушкой. Только потом легли спать. Слышу, кто-то наверху крикнул:

— Дим Димыч, ты где?

Я поднялся к «решке», крикнул:

— Я здесь.

— Дим Димыч, это я, Зойка. Давеча ты разговаривал с ребятами, я тебя по голосу узнала. Я приехала из зоны на больничку и работаю в рентгеновском кабинете уборщицей. Дим Димыч, ты завтра запишись на рентген, мы встретимся. Ты не забыл еще нашу любовь?

— Как забыть, Зоя, какой ценой мне эта любовь досталась.

— Девочки тебя тоже вспоминают. Как у тебя здоровье?

— Нормально.

— В общем, завтра жду тебя.

Поговорив с Зойкой, я лег на нары, но долго еще не мог заснуть. Вспоминал свою горькую жизнь, в которой, как лучи, вспыхивали и радостные моменты. Разве мог я когда предполагать, что доведется мне снова встретить Зойку, и опять в тюрьме.

Утром во время проверки я записался у дежурного на рентген. В полдесятого меня вывели из камеры и повели наверх. Сопровождал меня надзиратель — старый татарин с кривым носом и большими лупатыми глазами. Что я еще отметил в надзирателе, так это широченные галифе, в которые можно было всунуть еще троих человек, а кирзовые сапоги были размеров на пять больше. От этого надзирателя заносило то в одну, то в другую сторону вслед за сапогами. Было ощущение, что не он тащит сапоги, а они тащат за собой надзирателя, причем тащат неумело и хаотично.