Андрей Дитцель - Кентавр vs. Сатир

Целью одного из таких бессмысленных выездов был Барабинск, где железная дорога (излишне добавлять, владеющая заводами, газетами, пароходами) отгрохала ресторан. Меня до отвала напичкали осетриной, но когда я поинтересовался у официанта, почему в здании упорно не отыскивается уборная, он отвел меня на задний двор, где за заборчиком из шлакоблоков была прокопана канава.

Впрочем, редакционная нервотрепка и редакционные маразмы постепенно отошли на второй план. Потому что состоялась Великая Битва Варениками, я был влюблён и вил гнездо.

Мне часто говорили, что я лишь позволял любить себя. Не знаю. Сейчас мне кажется, что я делал что угодно, но только не плыл по течению. «Я потеряла сына» — мама не разговаривает со мной несколько месяцев. Если не весь мир, то многие против меня. Первый совместный быт, — я снял квартиру в Академгородке, как хотелось моему тонкому еврейскому мальчику, — и каждый день полтора часа на работу в одну сторону. Так плохо ко всему приспособленный, — это потом в Гамбурге он будет тянуть нашу семью, пока у меня не появится стабильный доход. А в России — аспирантские 400 р. и ещё полставки уборщицы… Тогда я не особенно задумывался (удивительно разумно по российским меркам!), что кого-то, будь это родные, однокашники, соседи, шокировали наши отношения. Я чувствовал себя независимым и сильным в оболочке своих чувств. А на работе был ещё и первый отдел… Однажды во время телефонного разговора по рабочему: «Что мне захватить по пути домой?» — в трубке раздалось грубое: «Прекратить личный разговор». Гудки. Я не кричал на каждом углу, что живу с мужчиной, но и секретом за семью печатями это не являлось. Несколько месяцев подряд и.о. завотдела — но ставку необъяснимо отказываются передать. Гораздо позже мне намекнули почему: моральный облик, естественно… Сейчас мне самому странно, что я почти не боялся. Или семь-восемь лет назад православные хоругвеносцы ещё не завелись в лужковских, толоконских и прочих ретортах — и дышалось действительно немного вольнее?

Единственный раз, когда я со страхом подумал о потере работы, — после (хулиганского) выступления на подиуме «Сибирской ярмарки». К счастью, никто из коллег и начальников не видел выпуска местных новостей, где промелькнули мой торс и ещё кое-что. Я показывал дизайнерские жилетки из соломки. Символические шорты лишь фронтально прятали самое главное — попу мне оставили открытой.

Я рвал глотку в кабинете Круглянской, рвал когти на рейдах начальника железной дороги, рвал, выцедив крупицы информации, редакционную почту, потому что чувствовал, что у меня есть дом, а в нем ждёт любимый человек. Я играл по заданным правилам. Вот машинист электрички — на помощниках машинистов экономят — сваливается на выезде из города с сердечным приступом. Поезд-призрак проезжает, не останавливаясь, станцию за станцией. Единственное, что могут диспетчеры, — давать зеленый свет. Где-то за Искитимом, на сороковом километре, машинист ненадолго приходит в сознание и останавливает состав. Всё могло бы закончиться иначе. Журналисты обрывают телефоны. Разумеется, мы снабжаем их самой достоверной информацией. Самой успокаивающей.

К декабрю я всё чаще стал впадать в уныние. Мой парень собирался в Германию — это казалось невероятным недоразумением. Редакция мучительно рожала новогодний номер — первый цветной в истории газеты, дополнительный фактор стресса… В самый разгар этого в больницу попал верстальщик. Мне, как универсальному и техническому гению, заслуженному левше и человеку доброй души, предстояло доделывать обложку и везти газету в типографию. Две ночи на рабочем месте — и номер выходит. Вечер выходного дня — я чувствую себя героем отраслевой прессы и наряжаю елку, когда раздаётся звонок Круглянской. Начальник ЖД недоволен цветом праздничной ленточки на первой полосе. Будем переделывать. Заодно и новую заметку вверстаем. Вся редакция уже в сборе, ждут только… В этот момент у меня в голове промелькнуло, что моей семьи через неделю не станет; что эта многостаночная работа ненавистна мне; что Круглянская зарвалась и слишком смачно лижет чью-то жопу… И ещё пара мыслей, которые я не замедлил высказать.

«Хорошо, я действительно не могу заставить вас работать три ночи подряд. Повода быть недовольной вами у меня тоже нет. Пообещайте, что вы напишете заявление по собственному».

Когда я сдавал дела, Макс, Алексаналексаныч и Павлов выстроились выражать соболезнования — и я вдруг понял, что они навсегда останутся здесь, будут дрожать за свои задницы и даже на смертном одре бредить о значке «Почётный железнодорожник». А у меня больше не будет такой подневольной работы.