Габриэль Витткоп - Убийство по-венециански

Крещендо. Крещендо. Крещендо.

Некто решает, что назрела срочная необходимость, и, не имея возможности прибегнуть к услугам персоны, до сих пор поставлявшей растения, решает отправиться за помощью к карлице, строящей «рожки» [98] «Рожки» («коза», «улитка») - традиционный жест, способный, по поверью, отпугивать нечистую силу и защищать от сглаза. перед помостом зубодера.

Обезьяна чешется. Пациент сплевывает кровь в платок. Зеваки слушают зазывную хвалу и смотрят, как шарлатан потрясает зубом, зажав его в левой руке. А перед торговцем фруктами показывает «рожки» карлица в бусах фальшивого жемчуга и вышитом переднике. Она держится недоверчиво, остерегаясь ловушки. Нет, из растений она знает только латук, морковку, базилик и сельдерей. Однако вечером, когда карлица-гидроцефалка втайне от всех обнажает свое уродливое тело, похожее на треснувшую тыкву, из нижней юбки достает она флакон, который намеревается продать по меньшей мере князю церкви или же послу.

Февраль 179*7 года. Бонапарт занимает Пескьеру, Леньяго, Верону...

Как ни в чем не бывало, в последний раз празднует Серениссима свой Карнавал. В последний раз перед долгим перерывом на улицах пудра ее и гипс, ее конфетти, источающие миазмы, ее мишура, ее румяна, очески ее волос, гнилой ее бархат, ее язвы, ее мертвенно-бледные маски, ее полумаски из черных кружев, ее шанкры под красными чулками, ее течи, законопаченные сиреневой ватой, а порой короткий блеск кинжала - и бульканье жидкости цвета герани. На Пьяцца танцуют, горланят, хватают за задницы. Изгибаются и извиваются скоморохи во вшивых, мучнистых, страшливых обносках. Калеки голосят и бурчат под сурдинку. Словно северное сияние, озаряет сине-зеленый свет гробы гондол, бледность вод и потухшие очи каменных львов.

Кое-кому непременно нужно заручиться содействием карлицы, так как растения у нее наверняка есть. Карлица показывает «рожки» и отвечает «нет». Карлица делает вид, что не понимает, а между тем необходимость становится с каждым днем все неотложней. Что ж, придется действовать в одиночку.

Бонапарт продвигается к Венеции: «Io saro un Atilla per lo stato veneto!» [99] «Я стану Аттилой для веницейского государства» (ит.)

Кто-то читает отчет. Кто-то осеняет себя крестом. Кто-то взывает к Святой Троице и разражается словесным поносом, источая жуткую вонь тухлятины и дерьма. Обнаруженный у нее пакетик, в высшей степени подозрительный, сапфические нравы, как почти у всех здешних женщин, кроме того, она читает скверные книги, как и все эти ничтожества, родом, вероятно, из Морей [100] Морея - средневековое название полуострова Пелопоннес. или Польши, не исключено, что мать еврейка, несмотря на нашу неусыпную бдительность, за сорок лет состояние значительно уменьшилось, но все еще интересна, Морея, убьем их всех, теперь это сложно, слишком поздно. Слишком поздно! Нет, никогда не поздно, никогда!

Последний день Карнавала. Вся до единого прислуга Ланци отправилась поглядеть на марионеток или корриду на Пьяцца. В доме тишина, даже крысы не топочут. Слышен лишь ужасный голубиный хор. Кто-то идет вдоль рио. Издалека долетают обрывки речей, осколки смеха, обмолвки дудок, оклик гондольера. Шелест. Тишина. Звук падающей капли. Застоялый запах плесени и пыли.

Эмилия Лаумер, не любящая ни шума, ни толпы, пользуется одиночеством, чтобы привести в порядок библиотеку. На ней платье из серого линон-батиста, волосы собраны в античный узел. Неожиданно скрипит паркет.

Паркет скрипит рядом с дверью.

- Кто здесь? Паркет скрипит.

- Кто здесь? Паркет скрипит.

- Кто здесь? Паркет скрипит.

Эмилию бросает в жар, она мертвеет от страха. Она никого не видит, но слышит скрип паркета.

Паркет скрипит медленно, методично, логично - вдоль лабиринта в виде бустрофедона.

- Но... кто здесь?..

Она забивается в угол, прижав руки к груди, с мокрым от пота пупком. Шаги уже совсем близко, и, когда некто возникает перед ней с пистолетом в руке, Эмилия Лаумер знает уже, что угадала верно.

...и, несмотря на всеобщий ужас перед катастрофой, постигшей нашу дорогую Республику, дело это вызвало невероятный шум, когда все предали огласке. Возможно ли, возлюбленная моя сирена, постигнуть эту супружескую одержимость Ланци и собственническую ревность Оттавии. Трудно даже сказать, кто проявил больше упрямства: мать или сын. Вообразите борьбу двух безумцев: он вступал в брак наугад, желая избавиться от материнской власти, - ибо уступил ей лишь с Марчией Дзольпан, - а она убивала, чтобы заполучить его обратно и обладать им единолично. Но изумление еще более глубокое, чем ее преступления, вызывают те презренные гнусности, казалось бы, совершенно чуждые ее характеру, которыми, как предполагают, она предваряла свои злодеяния. Это было долгое сражение, война без пощады. Разве не писал я Вам ранее, что в этом городе страсти могут быть поистине жестокими?.. Оттавия тому пример. Она была сильной, как животное. А он?.. Мы можем только гадать, знал ли он правду, ибо эту тайну он унесет с собой в могилу. Человеческое сердце - лабиринт еще более запутанный, чем наш город, и очень может быть, что в глубине души Альвизе втайне желал остаться побежденным. В любом случае, подозревая, что малютка Лаумер влюблена в ее сына и опасаясь, что общая страсть к книгам однажды их соединит, - и на сей раз накрепко - Оттавия решила действовать без колебаний. Это случилось в последний день Карнавала, дом был пуст, и в Венеции царило грандиозное столпотворение. Поскольку пневмония унесла старую Розетту, до сих пор добывавшую для нее ядовитые растения, Оттавия решила действовать самостоятельно. Совсем потеряв голову и не обладая, к тому же, хорошим зрением, она так плохо прицелилась, что лишь слегка ранила Эмилию Лаумер в левую руку. Затем она выстрелила в себя и тут уж, поверьте, не промахнулась. В городе еще долго будут обсуждать эту мрачную историю. Говорят, Оттавия, не находя покоя в могиле, призраком бродит в сумерках по Фондаменто Реццонико, где многие ее встречали - дичащуюся людей, без шляпы, с большим кровавым пятном на груди.